А пока, какие-то глухие отголоски, темные пейзажи, безрадостные запахи пожара и горелой резины, но ничего конкретного, задний и размытый фон жизни. Серо-голубой ночной дым густым потоком струился по асфальту и газону, создавая некий дополнительный фон для исходящей ночи. Сильный головокружительный запах промокшей от росы травы газона и кроны деревьев помогал сну, который возобновился глубоко и неотвратимо.

Отец ждал его в гостиной с завтраком. Ничего особенного: яичница, хлеб, масло, овощи, селедка, яйца вкрутую, ну, и графин с грубо выжатым апельсиновым соком, чай в фарфоровом чайнике с треснувшей крышкой. Семья профессора Гарца жила в достатке, но не выделялась особой роскошью, не жировала. Иерусалимский быт начала 70-х: все есть, всего в меру, голодных нет в столице, но и жирующие тоже отсутствуют.

Перед отцом лежала брошюра в мягкой обложке с тусклым рисунком ладьи и коня, на черной и белой клетках. «Что это?» – поинтересовался Нафтали. Он умел играть в шахматы, но не блистал. Отец же его был фанатичным любителем, изучал гамбиты, был неистовым поклонником Фишера, уважал Михаила Таля, называл его безумным рижанином, Корчного считал странным, Спасского определял самоедом, гордым Васильевичем и антисемитом. В его устах это было страшным оскорблением. Никаких комментариев своим словам у него было не добиться, да Нафтали и не знал никого из этих замечательных людей, они были далеки от него. Он зато знал Шалома, Яку, Авика, Йони, Игаля, Биби, Нохема и других ребят, которые были не хуже этих великих игроков. Сами по себе они были значительные игроки, но не шахматные. Не в шахматах, совсем в другом деле, делах, но ведь не сошелся мир только на шахматах, можно увлечься и другими занятиями, нет? Лучшим из всей шахматной советской семитской школы отец, кстати, считал Бронштейна, которого определял как «достойнейшего человека из достойных», не объясняя подробностей.

– Это результаты 21 Олимпиады в Ницце. Двух месяцев не прошло – и, смотри какое чудо, и до нас результаты добрались. Советские опять выиграли вчистую, но состав какой у них, сумасшедший, ты посмотри какой состав. Карпов, Таль, Петросян, Корчной, Спасский, Кузьмин Гена откуда-то появился. А Штаты приехали без Фишера, без Боба, он сам не пожелал, бедняга, все ругается, удел гения горек и обиден. Вот все и случилось, как случилось, – отец болел за Штаты все годы.

Он аккуратно намазал хлеб маслом, положил сверху кусок сочащейся жирным соком селедки (сорта розовый «матиас») из сумрачно-темной, головокружительно пахшей солениями тесной лавки громкоголосого картавого, в сползающей на ухо черной пикейной кипе карлинского хасида Ури, царившего в кривом переулке Геулы. Отец украсил все куском очищенного от шкуры огурца, лиловым ломтем лука – и протянул эту конструкцию Нафталию. «Давай, может, и ты сыграешь свою выигрышную партию, сынок, поправляйся».

За глазуньей с помидорами отец вдруг вспомнил: «А мы ведь стали первыми в группе Бэ, поверишь, золотые медали взяли, невероятно. Настанет день, помяни мое слово. На первой доске Володя играл, по фамилии Либерзон, в составе еще бухгалтер был, инженер, старичок один, и так далее, а вообще, молодцы. Им бы еще Бронштейна Давида Ионовича, советским он не нужен, а нам в самый раз, да что говорить. И человек замечательный, мужественный. Может, еще подъедут специалисты, кто знает, Нафтали, на Москву наша осторожная надежда». Иногда Джеф Гарц высказывал скоропалительные и совсем нереальные идеи. В кругу исключительно своих, потому что больше ему говорить было не с кем, ну, не на кафедре же толковать по душам?

– А Таль, папа, что? – спросил Нафтали без всякой задней мысли.

– Нет, очень много о себе думает, но талант, конечно, великий. Подошел бы Михаил Нехемьевич нам, подошел. Но есть у меня сомнения относительно него, необъяснимые, – сказал отец. – Гениальный королевский гамбит.

На слове «гамбит» раздался звонок в дверь. Нафтали дошел до входа, он ходил бесшумно, «ужасная привычка», говорила мама, и открыл. Это был Хези. Часы показывали 9 утра, поздно для бригадира клики грузчиков, который должен был быть в работе с 6 утра и раньше. Но сегодня были особые обстоятельства.

– Я на минуту, Нафтали, выйди, пожалуйста, – сказал он негромко. На лестничной площадке он протянул Нафталию тугой круглый брусок ассигнаций. – Завтра работаем, Нафтали, две квартиры, заедем в 6:30, будь готов.

Это опять был почти прежний хозяин, уверенный, наглый иерусалимский бизнесмен, знающий цену верности и деньгам. Тем не менее, взгляд у него, это было видно сразу, стал потускневший, более осознанный и понимающий в тонкостях и перипетиях жизни. Специальной оптики для глаз было не нужно.

– Да, у твоего-то, любимца, перелом ключицы и вывих левого плеча, и там по мелочи: ушибы, ссадины, нос набок, вся история месяцев на семь, в травме Шаарей Цедек валяется, пес, – сообщил он с видимым удовольствием, уже спускаясь. Нафтали кивнул ему, что понял, ничего не сказал, а что тут, вообще, можно говорить, и закрыл дверь, вернувшись за стол к отцу.

– Нимцович, вот кто был главным теоретиком в шахматах, дерзкий малый, великий невезучий талант, – сказал старший Гарц Нафталию, который сел против него со спокойным видом человека, живущего размеренно и по заранее составленному известно кем плану. Иногда Джеф Гарц даже во сне передвигал фигуры, атаковал офицерами, поддержанными пешками, обычно белыми.

Отец поднялся с дивана и сделав два коротких шага, отодвинув по дороге стул, включил телевизор. Было совершенно непонятно, что он хотел там увидеть и узнать. Два раза в неделю он ходил вечерами мимо густых аккуратных кустов лавра в синагогу и учил Книгу. Синагога была ниже на той же стороне улицы, что и их дом. Старики, с которыми он занимался, были славными, относились к делу очень серьезно, ничего важнее этих вечерних сходок в их жизни не было. Джефа Гарца принимали всерьез, он их иногда удивлял проникновением в суть и пониманием. На стене его кабинета висела хорошая копия картины Писсарро с городом Парижем под дождем.

Все-таки старший Гарц был очень занятой человек, ему всегда было чем заняться и что сделать. Но вот это отцовское безумие, иначе не назвать, с телевизором было для Нафталия откровением и загадкой, этот вопрос тревожил Нафталия много лет. «На кого он похож, мой отец, – иногда думал Нафтали, глядя на смазанный возрастом профиль отца сбоку. – Наверное, на одного из отцов-основателей, на кого же еще он может быть похож, мой отец, собирательный образ. Из тех же мест, из черты оседлости. Кожа у него потрясающая, светлая и чистая, юноша позавидует». У Нафталия у самого тоже была замечательная кожа, генетика очень важна.

Сбоку на столе стоял деревянный подносик с хлебом и куском сливочного масла в склянке с молочным ножом в нем, так отец привык издавна и этой привычке не изменял. «Избаловался я», – как иногда он говорил, намазывая масло на хлеб и откусывая от него как от лучшего пятничного пирожного в булочной Гервица неподалеку от чудовищного здания телевидения. «Машину завтра пойду покупать, заработал, ха-ха, отец, пойдешь со мной?» – спросил Нафтали. «Решил уже, какую купишь?». – «Склоняюсь к «альфа-ромео – спорт», 2800 кубиков, а? Что скажешь, папа?».

Провалы в операциях части, в которой служил Нафтали, случались. Но о них, как и об успехах, известно было очень редко. Кому нужны поражения? Кто хочет о них знать, скажите? Все оставалось среди своих, иначе говоря, только сами ребята знали и командиры. За последние месяцы они пару раз не смогли завершить задуманное и запланированное, так получилось. Были погибшие, среди них дети. Об этом писали газеты и сообщало ТВ.

Отец, внимательно глядя на Нафталия, произносил не совсем к месту, по мнению, сына, «если бы молодость знала». При чем здесь молодость, «тут жизнь под откос», – думал Нафтали.

Сидели довольно долго. Нафтали только шастал в кухню и доливал воды в чайник. «Надо потом уксуса налить, налет снять», – сказал отец. «Обязательно, папа, вода здесь непростая», – пожаловался Нафтали. «Не простая, а золотая, – так говорили у нас там», – отец не объяснял, где это там, и так было понятно.