– Что ж, от чашечки не откажусь.

Хозяин вышел распорядиться, вернулся со счастливым лицом: «Спит моя Глафира, а я уже и кухарке наказал насчет куриного бульона». Слуга принес две чашки, кипяток, заварной чайник, кусковой сахар, вазочку с круассанами. Хозяин прищурился: «Эх, Сергей Петрович, не Боткина мне чаем угощать, у вас в доме небось, ты таких чаев накушался… Но круассанчик рекомендую. Мы, видишь ли, с Глафирой Александровной всего-то месяца четыре, как вернулись из путешествия по Европам. Берлин, Италия, Швейцария, Лазурный берег, Париж. Мне-то не впервой, а жена была в потрясении. Там и к круассанам пристрастилась. Теперь их наша кухарка каждое утро выпекает. И заметив, что гость все время молчит и в разговор не вовлекается, тихо спросил: «Как ты обо всем этом думаешь, Сережа?» – Об чем, Павел Васильевич? – Ну… обо всем. Что происходит…

– Если вы о политике, то я об ней, честно скажу, давно уже не думаю. Идет как идет. Вижу, что народ наш, бедный, в своей тяжбе с государством всегда в проигрыше, его, горемычного, за громогласно провозглашенную свободу заставили денежки заплатить, как это не увидеть? но помочь я ничем не могу. Делаю свое врачебное дело. – Он поднял глаза и посмотрел на собеседника. – Я, Павел Васильевич, не Базаров тургеневский, и в споры на политические темы стараюсь не вступать.

– Хорошо, Сергей Петрович, про политику не будем. – Анненков улыбался, ему понравилась отсылка Боткина к Тургеневу, давнему и милому сердцу другу. – А про горячку возвратную, что налетела на Петербург, как думаешь? С чего вдруг жена моя ее подхватила? Живем скромно, одеваемся тепло, едим избранно, откуда на нее такая напасть?

Боткин уже закончил чаепитие и, стоя, вытирал губы, стряхивая крошки с усов:

– Благодарствуйте, Павел Васильевич, за чаек, действительно, чисто французский круассан, я ведь тоже в Париже будучи и посещая физиологическую лабораторию профессора Бернара, к ним пристрастился. Отличное было время!

Вы когда из заграницы вернулись? В ноябре? После берега Лазурного, после италианского благорастворения воздухов, прямо в нашу темную ночь, в сырость и грязь петербургскую? Организм наш, Павел Васильевич, на все реагирует, а на такие встряски особенно. Глафире Александровне, по всему видно, теплый климат потребен, солнце, свет…

Доктор собирался откланяться. Анненков, неуклюже поднявшись из-за стола, подошел к нему бочком, он заметно волновался, шея его побагровела: «Вот еще, Сережа, что хотел спросить. Мы с Глафирой Александровной женаты четыре года, уже не молодожены, но вроде того… Все думаю насчет деток, не повлияет ли эта холера на возможность иметь потомство?

– Не волнуйтесь, Павел Васильевич, будут у вас детки в свое время, и горячка тому не помеха. Больше радости, веселья, тепла, с мая прогулки на природе, ну и конечно, полноценное питание. Помните про куриный бульон!

И доктор Боткин, выхватив из рук слуги свой плащ и цилиндр, стремительно выбежал из дверей.

Павел Васильевич подошел к постели жены. Ночная сиделка, примостившаяся было возле кровати со своим вышиваньем, тактично отошла в сторонку. Рука Глафиры белела поверх одеяла, он осторожно взял ее маленькую ладошку в свои, медвежьи. Жена тихо вскрикнула: – Павлуша, ты? – Я, Глафирушка. Как ты? Доктор сказал, что наступил перелом, стало быть, болезнь уходит. Глаз она не открыла, но в лице уже не было привычного страдания. – Я чувствую, что уходит. Голове стало легче, и сознание проясняется, уже не бред, а картины разные. Помнишь, Павлуша, Туровку? Мне все мерещится, как мы с тобой по степи гуляем, среди поля розовых маков… Она остановилась – речь была ей трудна – и добавила: «Ты, Павлуша, сходи, погуляй. Что ты все время возле меня… А я полежу, мне сейчас точно легче».

Анненков отдал распоряжение насчет больной, оделся, взял извозчика и коротко приказал: «На Фонтанку, к Симеону». Степенный бородатый извозчик, в широком синем кафтане, понятливо кивнул и стегнул лошадей. До церкви Св. Симеона и Анны было недалеко, и весь недолгий путь Анненков наслаждался ездой, жадно вдыхал промозглый и острый весенний воздух. Впервые за время болезни жены он вылез из дома, впервые мог распрямиться и свободно вздохнуть, радость от мысли, что жене полегчало, его переполняла. Сегодняшний вечер, – думал Павел Васильевич, – он может себе позволить пообедать в Клубе.

В Английском клубе, где он не был целую вечность, его знали и привечали.

Он всегда чувствовал себя немного «чудовищем». Когда лет семь назад прочитал аксаковскую сказку «Аленький цветочек», узнал себя в заколдованном мохнатом чудище. Толстый, неуклюжий, не знающий, куда деть руки, с какой-то бесформенной фигурой. Тургенев звал его «четвероугольный», считая, что даже деревья в его симбирском имении должны быть ему под стать, четвероугольные. А он обижался, внутренне возражая, ну да, «четвероугольный», но это на первый взгляд, на взгляд человека стороннего. А ты загляни внутрь, посмотри, что там в области сердца, сколько таится нежности и доброты. Так бы, наверное, и прожил жизнь нерасколдованным, с замороженным сердцем, – да и были примеры – оба брата оставались холостяками во всю жизнь, но Господь смилостивился, послал ему девушку, которая его поняла и полюбила, полюбила такого, каким он был, со всеми странностями и привычками, накопленными за 48 лет холостой безбытной жизни.

Павел Анненков

По случайности, свел их все тот же Тургенев. Повез приятеля в один знакомый дом, где собирался тесный круг людей, связанных родством и дружеством. Это были петербургские малороссы, кто-то из них оказался здесь не по своей воле, был сослан за причастность к тайной организации и за крамольный род мыслей, включающий национальное освобождение их родины, кто-то сам переселился из своего уездного городишки или дремучего села в северную столицу в поисках карьеры и новых впечатлений. Завсегдатаем здесь был Тарас Шевченко, которого в то первое посещение, так запомнившееся Анненкову, как раз не было. Но была Мария Маркович, русская, из-под Орла, впитавшая малороссийский фольклор и написавшая под псевдонимом Марко Вовчок серию национальных рассказов; Тургенев, не без помощи своих здешних приятелей, перевел их с мовы на русский. Книга недавно вышла и вызвала всплеск эмоций со стороны как русских, так и малороссов. Анненков видел, что Тургенев увлечен и самой молодой писательницей. Едва представив Павла Васильевича хозяйке салона, приветливой хлопотливой женщине, лет тридцати, он, по своей, хорошо знакомой его другу, давней привычке, мгновенно улетучился. И потом Анненков мог видеть его исключительно возле Марии Александровны Маркович, по-видимому, бывшей центром притяжения для всего здешнего мужского элемента. Она стояла в кружке мужчин, стройная, со светлой косой, венцом легшей вокруг головы, и что-то оживленно рассказывала звонким голосом, с вкрадчивыми малоросскими модуляциями. Анненков расположился в сторонке, наблюдая гостей, в особенности женщин. С женщинами с молодости обходиться он не умел, их боялся и робел перед ними, словно были они особой, неведомой ему человечьей породой, однако при этом каждую пытался примерить к себе, в смысле, «подошла бы мне или нет». Повелось это с юности, но вот до сих пор, до самого что ни на есть критического возраста – все же 46 лет – ни одна ему так и не подошла. Он уже и смирился, что, как и братья, Иван и Федор, останется холостяком, а все же, стоя на отдалении, с особым пристрастием рассматривал дам.

Внимание его привлекла сцена, развернувшаяся невдалеке. Еще подъезжая с Тургеневым к дому Карташевских, Анненков заметил, как из соседнего экипажа выпрыгнул молодой человек, с иголочки одетый, и, небрежно с ними раскланявшись, устремился в ту дверь, куда они зашли несколько погодя. По ухваткам был он чиновник какого-нибудь важного столичного департамента, типа финансового, держал себя самоуверенно и даже несколько развязно, по-видимому, решив, что его положение дает на это право. Хозяйка, заметив «нахала» (так окрестил его Анненков) около себя, подхватила его под руку и подвела к девице, стоявшей у стенки и явно скучавшей.