В большем количестве открытки с портретами знаменитых актеров стали выпускать в хрущевское время. Эти открытки выходили в цвете, на изображениях появились улыбки, более кокетливые позы. Портреты Ирины Скобцевой, Натальи Фатеевой, Клары Лучко, Людмилы Касаткиной, Людмилы Гурченко раскупались в считаные минуты. В 60-е годы фотооткрытки сменяются офсетной печатью, их начинает большим тиражом выпускать агентство “Союзпечать”.

Почти все любители кино собирали подобного рода открытки, оклеивали ими стены, складывали в фотоальбомы, украшали зеркала. Сами же актрисы во время съемок, обходясь без стилиста и костюмера, позировали фотографам в собственной одежде или взятой для съемок у товарок по цеху. К примеру, в 1972 году в продаже появилась открытка с портретом актрисы Марины Нееловой, которая только что сыграла главную роль в картине “Монолог” Ильи Авербаха и была на пике своей популярности. Ультрамодную дубленку с воротником из овчины специально для съемки на открытку она одолжила у своего друга и коллеги по театру Моссовета Александра Ленькова. Забавно, что два года спустя в киосках Союзпечати появилась открытка уже с изображением самого Ленькова в той же самой дубленке.

Постепенно мода на такие открытки ушла в прошлое, и, начиная с конца 80-х годов, их практически перестали производить. Сегодня только коллекционеры интересуются открытками с изображением актеров, стоимость которых зависит от наличия подписи звезды и тиража.

Я мечтала попасть туда, как все мы тогда мечтали попасть на другие планеты. Для меня, московской девочки, это и была другая планета. Родители, никогда не бывавшие в такой глуши, долго сопротивлялись, но мое упорство вместе со слезами сделали свое дело. Провожали они меня напутствием: “Обещай, что если тебе не понравится, вернешься через три дня!”

Но как мне могло не понравиться? И после моих рассказов никого не удивило, что вопрос и будущего лета был решен. Сейчас эти две поездки в моем сознании почти слились, я уже не всегда могу отделить события одного лета от другого…

“Брянская область, Севский район, село Юшино”… Я писала эти слова на почтовых конвертах, а когда приходил ответ, читала его вслух по многу раз, потому что моя няня – тетя Паня – не умела разбирать почерк своего младшего брата Петра. А ведь он окончил семь классов, работал одно время счетоводом в конторе и выводил ровные строчки почти писарскими, но недоступными ей – с двумя годами церковно-приходской школы – буквами. Когда я открывала конверт, тете Пане, наверное, казалось, что брат ее видит, поэтому она всегда прихорашивалась, перекалывала шпильки на своем крошечном, с грецкий орех, пучочке или тщательно поправляла платок. Я терпеливо читала письмо два- три раза подряд – медленно и с выражением, а потом каждый день в течение недели. В конце концов я выучивала его наизусть:

Наконец диктовался ответ. Для проверки точности записи я должна была читать каждое предложение, а потом раза два письмо целиком. Поправок тетя Паня не делала никогда.

У моей няни, по несчастью так и оставшейся в девках, было приданое, из которого в Москву привезла она домотканое полотенце с мережкой и красными петухами, вышитыми крестиком, шаль с узорчатой каймой, связанную монашками, и перину. Уж как она приволокла эту перину из деревни – не представляю, но в детстве не было слаще забавы, чем скакать по ней, утопая в пуховом облаке при каждом приземлении. Тетя Паня говорила, что пух этот “гусиный, не то лебединый”, и мне казалось, что такое оперение имеют сказочные гуси-лебеди, которых не увидишь ни в каком зоопарке. Полотенце с петухами висело у нас на кухне, не знаю, где теперь, а шаль по сию пору у меня, я оборачиваю ею поясницу, когда схватывает радикулит. С периной пришлось мне встретиться много десятилетий спустя, в тети-Паниной старости. Физически тетя Паня была еще крепка, но что-то в сознании сдвинулось, и любимым ее занятием стало просить подаяние. Я всего однажды наткнулась на нее и долго еще избегала этого места, у “Макдоналдса” на “Пушкинской”. Тетя Паня ходила туда не потому, что денег не хватало: и сбережения были, и пенсия, и родители мои подбрасывали, а так – для развлечения. И эти вот деньги она складывала в полиэтиленовые мешочки, намертво затягивая каждодневную добычу тугим узлом, и прятала под перину. Собственно говоря, это уже была не перина и даже не матрас – грязный полосатый мешок, в котором перекатывались свалявшиеся комья некогда дивного невесомого пуха…

Тетя Паня много лет спала на раскладушке, которую расставляла каждый вечер почти вплотную к моей кровати, пока отец не выхлопотал ей комнату в коммуналке. А все мое детство, как только мы гасили свет, я начинала приставать к уставшей за день от домашних хлопот няне: “Давай играть в колхоз!” Когда в школе проходили “Поднятую целину”, многое казалось мне странным. Тетя Паня, родившаяся в 1916 году, ярко помнила, как отца заставили отвести в колхозное стадо корову со странным для меня именем Витонка – кормилицу семьи, где Паня была младшим, одиннадцатым ребенком. И почему- то злоба и отчаяние, а вовсе не энтузиазм и радость коллективного труда окрашивали ее рассказы.

Игра наша была почти неизменна: утром приходил бригадир к председателю или же звеньевой к бригадиру “за нарядом”. И они, обсудив погоду, обязательно начинали препираться, в основном о том, что, мол, другому звену досталась работа полегче.

Няня задремывала, я протягивала руку и теребила ее: “Не спи!” Она ворчала, но, чтобы я отстала, говорила: “Всё, вон подводы, пора ехать на поле”. Или: “Дождь собирается, скорее метать стога!” Это или что-то подобное означало, что начинается работа. А в саму работу мы никогда не играли. Я знала едва ли не всех жителей небольшого села Юшино, династическую таблицу председателей колхоза, нехитрые достопримечательности, как то сельпо и клуб, умела петь любимые в селе застольные песни и намертво затвердила, на какие вопросы ни в коем случае нельзя отвечать. Последнее касалось обстоятельств переселения тети Пани в Москву, в частности, четверти самогона, благодаря которой ей удалось добыть вожделенный, но по дохрущевским представлениям совершенно не нужный колхозникам паспорт.

И вот скоро я отправлюсь туда!.. Как на другую планету!.. Перед отъездом, чтобы не тащить тяжести с собой, мы послали сами себе посылки с консервами и подарками обширной тети Паниной родне, так хорошо знакомой мне по письмам… Дорогу я не забуду никогда. Общий вагон, где на полке положено было ехать троим, а на самом деле – сколько уместится. На станции Суземка поезд стоял минуту, надо было успеть выгрузить чемоданы и тюки, там у меня в давке слетела и навсегда сгинула на шпалах новая туфелька. Бережливая тетя Паня ругала меня и поминала туфельку все лето. И наконец – телега, устланная пахучей соломой, и впервые в жизни меня везет не мотор, а живое существо – гнедая лошадь с дивными глазами, как у красавиц, какими иллюстрировал мой дед-художник старинные восточные сказания…