А что затем?
Да какой «затем», выжить бы для начала! Но после более-менее успешного окончания первого этапа протестантской борьбы за выживание (хронологической вехой тут можно обозначить Вестфальский мир 1648 года) возникла и необходимость в собственной эсхатологической доктрине. Да, протестантизм делает упор на личном успехе и спасении, но его последователи не могут не иметь никаких общих целей, тем паче уже занимая немалую часть Европы и США. Золото зарабатывается не для себя, а для Бога и ради Бога, в золоте можно купаться, но что будет, когда оно густым слоем покроет всю планету?
Думается, тогда, на уровне, может быть, даже не слов, а мыслей зародился проект «золотого миллиарда». Он предельно прост. Мы сейчас спасаем душу, накапливаем богатство и элиминируем тех, кто не с нами, а затем, когда-нибудь через столетия, когда мы победим окончательно и бесповоротно, наши потомки поживут так, как еще никогда никто еще не живал. Но это будет очень нескоро, практически за горизонтом времён, а пока надо бороться и копить, юлить и не сдаваться. Этот простой посыл, брошенный на почву еще допротестантской привычки европейцев думать не только о своей жизни, а мыслить категориями поколений (пусть я стал немногим более успешным, чем мой отец, зато заложил фундамент, чтобы мой сын был успешнее, чем я), оказался чрезвычайно эффективным.
Любопытно, что, если принять эту мою версию, получается следующее: протестанты видели в аскезе и труде гарантию посмертного блаженства, а далеких потомков, соответственно, обрекали на праздную растрату их накоплений и последующие тысячелетние муки вне Царства Божия (по протестантской же теологии). Было ли у самих протестантов тех времён понимание откровенного человеко-, хуже того – потомконенавистничества их идеи? Возможно, они считали момент своей полной победы совсем уж далеким, относящимся практически к другой реальности, вероятно, считали, что именно так и надо для очистительного конца света.
Конечно, время вносило коррективы в долгосрочный план. Чтобы держать в приличном состоянии собственные кадровые ресурсы и заодно обеспечить более плавную интеграцию в свой проект католиков, капиталисты приоткрывали золотые закрома, припасённые для эпохи «завершения истории». Европейские пролетарии в XIX – начале XX века стали жить лучше и обрели больше социально-политических прав, а нувориши-буржуа пытались превратиться в новую аристократию, породнясь для этого с аристократией старой.
Октябрьская революция и красный проект построения Царства Божьего на Земле и без Бога стали для Запада мобилизующим вызовом. Классовые битвы приходилось перемежать новыми классовыми уступками, чтобы низшие слои не пошли по советскому пути. Одновременно в СССР парадоксальным образом происходило обратное: поняв, что всемирной революции с наскока не получилось, да и коммунизма в одной отдельно взятой стране за одно поколение не построить, руководители и идеологи предложили ударно поработать и претерпеть лишения ради счастья будущих поколений.
В 1960-х два проекта сошлись в одной точке исторического развития. Это не была конвергенция в модном тогда ее понимании, не «розовение» капитализма и либерализация советского социализма, хотя и это тоже. Скорее – именно взаимный и внутренний баланс.
На Западе, сохранявшем еще консервативные национальные устои и образ жизни, построили развитое социальное государство благосостояния. У нас наступил гуманный брежневский потребительский социализм как высшая точка преодоления, примирения и развития предыдущих отрезков. Часто противопоставляют друг другу эпохи Сталина, Хрущева и Брежнева. При Сталине, мол, была жесткость и лишения, но были великие свершения и большой политический стиль, при Хрущеве сохранилась, а в чем-то и увеличилась риторика построения и всемирной победы коммунизма, вместе с большим стилем, великими стройками этого самого коммунизма и на фоне снижения жесткости (хотя не забудем про новочеркасский расстрел). При Брежневе же наступила благополучная пора, одна из лучших в русской истории, практически временный конец этой самой истории. Но уже без порывов и большого стиля, пусть и с отдельными его штрихами, такими как БАМ. Каждому нравится что-то свое или не нравится все сразу, но на самом деле это звенья одной цепи, кровь, пот, слезы и лишения 1920–1940-х, в том числе военные, закладывали фундамент брежневского почти двадцатилетия.
Что-то сломалось, видимо, и, по мнению многих исследователей, в 1968-м. Запад в тот год погрузился в пучину массовых студенческих и вообще молодежных протестов, волнений, демонстративных выходок радикальных молодежных движений. Молодежь под смелыми, но расплывчатыми лозунгами вроде «запрещается запрещать» показывала, что не хотят жить, как отцы. Знаковым тот год выглядит и для нас. Дело не только в интервенции в Чехословакию, геополитически вынужденной, но показавшей недостаточную маневренность Кремля в сфере «мягкой силы», задевшей западную левую интеллигенцию и смутившей собственную, советскую. Операция «Дунай» – лишь верхушка айсберга, начавшего постепенно и неумолимо таять.
Несмотря на все это, 1970-е и мы, и Запад, пусть и корчившийся в кризисах, прошли более чем достойно. Вообще, 1960–1970-е – возможно, пик и лебединая песня христианской цивилизации во всем ее разнообразии. Благотворная конкуренция систем и их сотрудничество дали миру технологические, гуманитарные и культурные достижения, до сих пор не превзойденные, разве что развиваемые и засовываемые на потеху публики в новые броские обложки.
Период правления Брежнева был одним из самых европейских в нашей истории, по крайней мере если сравнивать с Европой тех же лет.
Взять хотя бы терминологию. Слово «застой», изначально наполненное негативной семантикой, не равнозначно, но близко по значению пресловутому «концу истории». А именно «конец истории» французский мыслитель русского происхождения Александр Кожев, один из отцов послевоенной европейской интеграции, называл идеалом и целью объединенной Европы. Фактически «застой» Брежнева и «конец истории» Кожева во многом совпали и по смыслу, и по времени.
Были мы близки к Европе (здесь и далее под ней в первую очередь имеется в виду Европа Западная, вне Организации Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи) и потребительскими ориентирами, свидетельство чему – известная формула «квартира – дача – машина». Да, в целом потребление по разным причинам было у нас скромнее, но это компенсировалось большей социально-экономической стабильностью и меньшим социальным расслоением. То есть в дуэте социальности и потребления у нас было побольше социальности, а у европейцев – в среднем по палате – потребления.
И ведь что интересно, потребительские запросы пришли к нам с Запада, а на Западе, в свою очередь, социальное государство во многом появилось именно благодаря необходимости выдерживать идейную конкуренцию с советским проектом.
Что касается политики, то обратная связь и возможность влияния СМИ и общества на процессе в стране были, как ни странно, более сильны, чем сейчас. На фундамент идеологии и самую верхушку покушаться не разрешалось (хотя после очередной «смены вех» ругали и прежнее высшее руководство). Но для чиновников, партийных функционеров, руководителей предприятий, представителей художественной богемы – журнал «Крокодил» и газетная рубрика «Письмо позвало в дорогу» были пострашнее расследований Навального, и угроза была постоянной и реальной, а не симулятивной и по большим праздникам. Доставалось целым отраслям и центральным министерствам – так, ставший позже ярым либералом журналист Юрий Черниченко в резонансной статье «Комбайн косит и молотит» (журнал «Новый мир», 1983 год – первый послебрежневский) поставил суровые диагнозы не только флагману отечественного сельхозмашиностроения заводу «Ростсельмаш», но фактически всей сельхозмашиностроительной индустрии в целом. Видные писатели и публицисты вступались за русскую деревню, экологию, сохранение памятников культуры и порой добивались не только локальных, но и масштабных побед, таких как в кампании против поворота сибирских рек. Порой фактор обратной связи приходилось учитывать и во внешней политике: например, в декабре 1973-го глава советского МИДа легендарный Андрей Громыко в беседе с израильским коллегой А. Эбаном заявил, что одномоментно советско-израильские дипломатические отношения восстановить не получится ввиду непонимания подобного шага советским обществом.
