Каким образом наш национальный дух приобрел сей дуэт монументального консервативного державничества и лихого безудержного бунтарства, то обильно орошающий в бескомпромиссной внутренней схватке русскую землю русской же кровью, то показывающий впечатляющие созидательные результаты на поприще вольного либо невольного соработничества? И главное, за счет чего в 1917 году триумф праздновал именно русский бунт, пушкинские слова о коем слишком хорошо известны, чтобы лишний раз их повторять?
История любого государства и любого народа, тем паче если речь о народе великом, славном и играющем заметную роль на мировой арене, представляет собой вереницу крупных и не очень крупных потрясений и коллизий, оставляющих свою зарубку в национальном сознании. Когда эти зарубки, накладывающиеся друг на друга и резонирующие меж собой, достигают объема критической массы, происходит взрыв. Даже погашенный, преодоленный и сыгравший в целом благотворную роль, этот взрыв сам становится зарубкой в числе тех, что приведут (могут привести) затем к новому взрыву.
Россия и русский народ не являются здесь каким-либо исключением. Возьмем хотя бы Англию, на первый взгляд кажущуюся эталоном размерного и рассудочного консерватизма. Более пристальное рассмотрение ее истории позволяет ухватить череду культурно-исторических травм. Здесь раскол, связанный с Реформацией и переменой национальной религии с католицизма на англиканство, накладывался на другой глубокий этносоциальный раскол между верхами и низами, вызванный норманнским вторжением и окончательно ко времени Реформации еще не преодоленный, а если брать глубинные пласты – в чем-то сохранившийся и до современности; любителям порассуждать через губу о пагубном влиянии татаро-монгольского ига на русскую ментальность уместно обратить внимание на одну из цитаделей «цивилизованного мира», где иноземное иго, по сути дела, осталось навсегда, пусть и взаимослившись постепенно с автохтонным пейзажем.
Сюда примешивались и другие примеры внешнего влияния на судьбы Англии: «Славная революция» 1688 года, появление на престоле Ганноверской династии, монархи из которой и через сто лет говорили по-английски лучше, чем Ричард Львиное Сердце (тот не говорил вовсе), но с немецким акцентом, наконец, приобретение туманным Альбионом черт космополитического торгово-финансового центра, чуждого интересам английского народа. Определенная корреляция этих расколов подтверждалась, например, последовавшим за «Славной революцией» ужесточением гонений на католиков.
Если вспомнить еще и революцию середины XVII века, не разрешившую накопившиеся к тому времени противоречия, а лишь ставшую новой увесистой монетой в их копилке, становятся понятны мотивы великого английского мыслителя и литератора Гилберта Кийта Честертона, написавшего в 1908 году стихотворение «Молчаливый народ» (в оригинале – The Secret People, “Потаенный народ”) – яркую картину диссонанса между величественным фасадом Британской империи и скрывающейся за ним бурлящей народной лавой.
В бичевании многоуровневой и многоликой раздробленности своей страны он доходит до пораженческих ноток при описании войн с Наполеоном.
Англичанам в силу ряда причин удалось в ХХ веке избежать катаклизмов того же размаха, что у нас. Тут, кстати, есть определенная взаимосвязь: Англия не взорвалась потому, что поспособствовала взрыву в России. Однако ограничивать причины русской смуты лаконичным сочетанием «англичанка гадит» наивно и ошибочно.
Как мы пришли к 1917 году?
Первое из великих потрясений русской истории случилось в 988 году. Уточню – в данном конкретном случае мы употребляем слово «потрясение» безо всякого негатива. Крещение Руси было величайшим событием в ее жизни, определившим ее путь, духовную миссию, место в мире, образ мыслей и систему морально-этических и нравственных координат русского народа. Бесконечно далек я и от мысли о христианизации как ломке через колено. При всех сложностях и эксцессах, сопровождавших процесс крещения нашей Отчизны, православная вера не отменила временной отрезок до своего прихода, скорее, она легла на хорошо подготовленную почву и вошла с накопленным ранее багажом в плодотворный синтез. Об этом, в частности, писал наш современный мыслитель Виктор Аксючиц в цикле статей «Становление русского мировоззрения» («Историки открывают все более фактов близости ранней русской религиозности христианству, но сам факт невиданно гармоничного принятия христианства на Руси уже свидетельствует, что русское язычество – это своего рода русский Старый Завет: путь народа к истинному Богу» – интересная мысль оттуда). Либерально или просто скептически настроенные граждане на данном основании называют русское христианство, особенно повседневно-бытовое, а не высокое церковное, слегка задрапированным язычеством. И это, разумеется, тоже заблуждение, ведь любая из авраамических религий на конкретной национальной почве впитывает местный колорит и особенности. Африканское, карибское или филиппинское (там, как известно, в Страстную пятницу самые рьяные верующие распинают себя на крестах) христианство покажется любому европейцу значительно более диковинным, чем русское.
Собственно, и вся Европа практически без исключения переживала в те века процесс христианизации с последующим преодолением либо растворением старых верований в новой вере. Само по себе это событие и применительно к Европе в целом, и к России в частности травмой быть названо не может. Идея относительно высокой социально-экономической развитости и нравственной чистоты дохристианской Руси, погубленной решением князя Владимира, и представление христианизации едва ли не геноцидом актуализировались в позднесоветское время благодаря двум течениям, низовому (некоторые члены находившегося на полулегальном положении интеллектуально-патриотического сообщества, разочаровавшиеся в православии) и официозному (агитационно-пропагандистский аппарат в преддверии 1000-летия крещения Руси, опасаясь оживления православной жизни, отошедший от прежнего тезиса о прогрессивности христианизации и начавший недвусмысленно возвеличивать язычество). В постсоветское время эта идея окрепла и получила определенную людскую поддержку, но, с исторической точки зрения, повторимся, она неконструктивна и не обоснована. Тем не менее некоторые последствия, пассивно лежащие в глубине народного сознания и сами по себе ни на что не влияющие, но способные проявиться при соприкосновении с другими факторами, христианизация имела. В годы Гражданской войны это вылилось в наглядную демонстрацию того самого народного двоеверия, прежде по большей части латентного и пассивного, ужасающей языческой жестокости и озлобленного низового антиклерикализма.
Следующим потрясением, причем здесь уже уместно употребление данного термина в однозначно негативном ключе, как синонима катастрофы, стало татаро-монгольское нашествие и последующее иго. Это масштабное, на десятилетия и даже столетия растянутое во времени событие, безусловно, оставило глубокий след в русской исторической памяти, но так как оно было следствием внешнего нашествия, а не более интересующих нас внутренних катаклизмов, позволю себе не останавливаться подробно на этой очень обсуждаемой (причем часто с откровенно спекулятивными целями) теме. Отмечу лишь один важный, на мой взгляд, момент. Уже после освобождения от ига русские правители, точнее московские государи, создавая мощное централизованное государство и осуществляя расширение своей территории, руководствовались не только объективными национально-геополитическими интересами и необходимостью взять то, что в случае бездействия возьмут конкуренты, но и травматическими воспоминаниями о Батые и его наследниках. Можно сказать, что еще поздние Рюриковичи предвосхитили фразы Сталина «задержать темпы – значит отстать, а отстающих бьют» и «[если мы не осуществим ускоренную модернизацию] нас сомнут». Однако сопротивление многих простых людей вовлечению их в служило-тягловое государство квазимобилизационного типа не столько мешало, сколько способствовало расширению русских земель. Многие территории России были отвоеваны и освоены для нее людскими массами, уходившими от контроля и преследования власти.
