То есть – дяденька капиталист, уйми хулиганов китайских. Это уже дальний предок дискурса «уважаемые западные партнеры» и разговора с данными уважаемыми партнерами в позиции взгляда снизу вверх. Дальний, но все же предок.

Параллельно советские лидеры, обожженные войной, боявшиеся войны и постоянно твердившие мантру «только б не было войны», постепенно перевели агитацию, пропаганду и культуру в режим проповеди пацифизма и абстрактного гуманизма. В результате дошло до трагического абсурда, когда Кремль ввязался в афганские события, но страшился и стыдился нормально объяснить это собственному населению, хотя объяснить вполне можно было.

И вот нерешенность дилеммы «надо воевать – но как рассказать» стала одной из причин известного исхода афганской кампании. А в это время госсекретарь США Александр Хейг произнес: «Есть вещи важнее, чем мир» – и через десять лет его страна праздновала победу в «холодной войне».

«Перестройка» окончательно выпустила из-под спуда эти противоречия и тенденции, впрочем, и без того рвавшиеся наружу. Поначалу, кстати, казалось, что, выпуская, она способна их разрешить. Когда после Брежнева и двух с половиной лет, отведенных Историей двум его преемникам, Горбачев начинал реализацию своих намерений, из двух находящихся в сложных диалектических отношениях идей, «жить как на Западе» и «быть альтернативой Западу», приоритетной выглядела последняя. Горбачев казался авторитарным модернизатором, под стать ранее продвигавшему его Юрию Андропову, и поначалу в воздухе носились такие цели реформ: оздоровить государство, общество, идеологию и культуру, сформулировать новые масштабные стратегические ориентиры, способные зажечь сердца людей, повысить конкурентоспособность страны в гонке систем, подойти к новому этапу отношений с Западом, имея козыри, позволяющие разговаривать уверенно и если не с позиций преимущества, то на равных.

Недаром в мае 1985-го во время празднования 40-летия Победы Горбачев впервые за долгое время нашел добрые слова о генералиссимусе той Победы, послав гражданам определенный сигнал. Небесспорно, но все же в самых ранних ростках «перестройки» было больше внешних признаков левой национальной модернизации, чем какой-либо еще.

Однако достаточно скоро все планы и порывы были отодвинуты, и тон стала задавать идея ускоренной конвергенции и повышения вестернизации. Взялись строить «общеевропейский дом» на умеренно левом фундаменте, с социал-демократическим креном и дуэтом Горбачева и французского президента Миттерана в роли лидеров. И под откос полетели все достижения социализма, а в итоге – даже сам СССР. На дымящихся обломках, оставшихся после величайшей геополитической катастрофы ХХ века, начали строить либерализм – и под откос полетели базовые вроде бы основы либерализма: свобода личности, её неприкосновенность, право на счастье, равенство условий.

А ведь не таким выглядело будущее, когда в 1991 году наша страна, как официально или полуофициально заявлялось, приступила к строительству буржуазно-демократического либерального капитализма. Несмотря на то что, думается, этот строй России не слишком подходит органически и исторически, при должных искренних усилиях что-то путное получиться могло. В конце концов, с отдельно взятыми его элементами, развивавшимися довольно успешно, отечественная история знакома. Русскому человеку не чужда деловая хватка – это могут подтвердить многочисленные купцы, артельщики, да хотя бы коробейники, с которыми мы сталкиваемся на страницах художественных произведений и научных исследований.

Русскому человеку не чужды демократические гражданские институты. В допетровской России, как мы помним, были и развитое местное самоуправление, и высокий уровень судебной состязательности, и гибкая правовая система, предусматривавшая, в частности, выборность старост, земских судей и дьяков и позволявшая оградить чиновничий произвол. И наконец, Земские соборы, в ходе которых представители всех слоев населения, кроме крепостных крестьян, обсуждали ключевые вопросы государственной жизни. Вернуться к этой системе, не покушаясь на верховную власть монарха и сакральные основания этой власти, предлагали затем славянофилы. Они критиковали бюрократическое иго, душную и тягостную регламентацию всех сторон национальной жизни, насильственное навязывание чужих мироустройственных стандартов, порочные практики импортного абсолютизма и отстаивали такие ценности, как свобода слова, собраний, печати, быта, считающиеся сейчас классическими либерально-демократическими.

Наконец, у нас богатейший опыт отстаивания своих социальных, экономических и гражданских прав от излишне рьяного покушения на них властного аппарата в целом или отдельных его представителей. Верно и обратное – мы умели требовать внимания государства к тем сферам нашей жизни, где оно необходимо, но почему-то отсутствует или недостаточно. От бунташного XVII века нить тянется в советский период, когда при вроде бы более жестком режиме, чем сейчас, был и Новочеркасск-1962, и беспорядки в Краснодаре годом ранее, и освистывание Хрущева в Куйбышеве местными жителями, и многие другие примечательные случаи и инциденты.

Казалось, что «перестройка», а затем пространственно суженные до границ РСФСР реформы уже Ельцина будут здоровой прививкой вышеуказанных факторов ко всему, что было хорош в СССР. С одной стороны, даже в обращении ГКЧП признавалась необратимость рыночных реформ: «Мы выступаем за истинно демократические процессы, за последовательную политику реформ, ведущую к обновлению нашей Родины, к её экономическому и социальному процветанию, которое позволит ей занять достойное место в мировом сообществе наций… Развивая многоукладный характер народного хозяйства, мы будем поддерживать и частное предпринимательство, предоставляя ему необходимые возможности для развития производства и сферы услуг».

С другой стороны, и команда Ельцина понимала – во всяком случае, на уровне деклараций, – что построение капитализма в России невозможно без мощнейшего социального фундамента. На первых порах ельцинской фронды фигура мятежного функционера вообще воспринималась многими как надежда на реформированный демократический социализм; тогда, например, к группе поддержки если не Ельцина лично, то олицетворяемых им процессов примкнул известный левый мыслитель Борис Кагарлицкий.

Но и в 1991 г., когда надежда основательно поугасла, один из ближайших ельцинских соратников Анатолий Собчак в своей книге «Хождение во власть» пропел настоящий гимн чему-то вроде «шведского социализма». Приведем некоторые цитаты: «Западные страны во многом благодаря нашему негативному опыту шли по пути социализации. В постиндустриальном обществе, наступление которого не смогли предсказать ни Маркс, ни Ленин, частная собственность в ее классическом виде все более утрачивает свое значение. Она заменена различными видами акционерной и иной коллективной собственности. А правовые и имущественные гарантии демократических институтов – надежная узда, при помощи которой общество управляет своими же управленцами и не даст воли и всевластия бюрократам.

Если работник становится держателем акций, он перестает быть наемным работником, а превращается в совладельца предприятия. Не мы, а западные демократии преодолели классовую конфронтацию. Что же осталось нам? Вернуться к тому повороту, где разошлись исторические пути и завороженная бродившим по Европе прошлого века призраком Россия ринулась в пропасть коммунистической утопии. Другими словами – вернуться в лоно европейской цивилизации, а следовательно, признать право частной собственности. И прежде всего на землю.

Это вовсе не значит, что мы должны вернуться к капитализму столетней давности: в одну воду, как известно, нельзя – да и не нужно! – входить дважды. Постиндустриальный опыт развитых стран предлагает достаточно мощные рычаги, для того чтобы сбалансировать интересы личности и общества. Частная собственность – жупел ортодоксальных марксистов – как известно, происходит от слова “часть”.