Глава 1

О, Анна…

Самый первый липкий снег падал с неба мелкой сыпью, задерживаясь на кронах уставших, облетевших деревьев укрывая свой мишурой. Черная земля под ногами, которая еще вчера была грязью, сегодня успела застыть и порыться ледяными корками. Их укрывала белая пудра, неровная, взбитая, наспех склеенная из крупных рыхлых хлопьев. Ее хрупкая фигурка, там, внизу, вызывала у меня болезненный мандраж, вызывая глупое, порывистое желание все отменить, и унести ее в дом. Белые худые ноги, покрытые крупной болезненной дрожью, делала ее еще более сутулой и мелкой. Она обнимала свои плечи бледными тощими руками и не поднимала головы, закрывая лицо темными крупными кудрями, на которых задерживался все тот же снег, заметая ее под белым покрывалом.

Резкий порыв ветра заставил малышку поежиться, и ее тонкая сорочка взметнулась от порыва как белый флаг о сдаче позиций. Но это только сорочка. Она бы не сдалась. Даже сейчас, такая жалкая, разбитая, она все равно гордо держала спину прямо, ну или хотя бы старалась, пряча свой страх передо мной и моим решением.

Еще совсем маленькая, но, сколько упорства я успел заметить в ее темных как чернила глазах, в которых невозможно было разглядеть зрачок. Упрямая, несгибаемая. 

Сам усмехнулся своим мыслям, но внимательный взгляд тут же обратился к ее дрожащим пальчикам с длинными изящными суставами и ухмылку как сдуло. Нет, не простит. Запомнит, проклянёт, но не простит. И что ж теперь…

Я всегда спокойно принимал тяжелые решения, и сейчас не собирался менять своей сути, отказываться от того, что так упорно взращивал столько лет. Седина в бороду, как говориться…

Слуга вышел во внутренний дворик, и я сразу заметил его размашистый и тяжелый шаг, под грузом бадьи с водой, из которой черными копьями торчали тонкие ножки розг. Анна бросила в его сторону только мимолетный взгляд, и вернулась к разглядыванию своих босых ног, замерших и испачканных. Словно не для нее, словно ее здесь и не было.

Только пальчики чуть сильнее вжались в озябшие угловатые плечи. Еще совсем ребенок, ни смотря на долговязость и неловкие, дерганые движения тела к которому она, казалось, не может привыкнуть.

Мужчина с глубоким выдохом опустил свой груз прямо рядом с ней и утер выступивший пот старой, замусоленной шляпой, вновь водружая ее на лысую, блестящую макушку. Зуд под кожей становился невыносимым.

Все одно слово, один выкрик и это может закончиться гораздо раньше, но мы все молчали. И она, стоявшая посредине двора, и я, возвышаясь над ней с высоты балкона и даже слуга, выполняющий мой приказ, но трусливо опускающий голову. Не по себе.

Чувство что сейчас я собственными мозолистыми пальцами ломаю что-то хрупкое, недолговечное обжигающим, ядовитым комком стояло в горле, но я сжал их, пряча под полом теплого плаща, мучаясь от нерешительности сбросить его, лишь бы понять. Понять, что она сейчас чувствует, ощутить всю боль и безысходность ее положения, утопится в нем, погрязнуть и никогда не покидать. В наказание.

Сглотнул. Кадык заметно дернулся, выдавая мое сомнение.

Я наказывал сам себя. Жестоко, неоправданно жестоко.

Хотелось ударить самого себя, так чтобы отвлечься, не думать, но страх перед предстоящим наказанием студил кровь в венах, заклинивая все мышцы. Выпорят ее, а больно мне. И больно не от душевных терзаний, а от того что я никогда не смогу впитать эту боль в себя, не сумею забрать ее, облегчая муки малышки, и она никогда не простит. Даже если  будет знать, что я готов был бы сам подставить свою спину, но вместо этого отдал приказ, разлучая нас.

Нас.

Нас никогда не было. Я сам себе все придумал, разрушаясь, каждый раз заглядывая в ее рассерженные черные глаза, падая в бескрайнее ночное небо, где блики были звездами и тянули меня за собой.

Нет!

Едва не прокричал в голос, но вовремя сжал зубы, скрипнув ими от невыраженного протеста. Так нужно! Я должен, должен донести до нее, что теперь эта девочка всецело моя. Моя! Ее жизнь, ее боль, тело, мысли, теперь только мои, и ее сопротивление делает только хуже, вырывая у меня из черствого черного сердца один кусок за другим. Просто сдайся! Просто делай то, что я приказал!

Мысленно я молился, чтобы она подняла глаза и чуть сдвинула темные бровки с умоляющим выражением лица, попросила прекратить, хотя бы дрогнув обычно алыми губами, так болезненно обескровленными сейчас. Но нет! Она стоит на своем! Держится как глупая курица, выражая свой детский протест!

Идиотка!

Слуга чуть протянул к ней руку и что-то сказал. Быстро и неразборчиво, но мой слух все равно обострился в ожидании ее ответа, но малышка шарахнулась в сторону, выставляя бледную тонкую руку перед ним. Огородилась. Не позволила себя касаться.

Сама опустилась на колени и легла животом на низкий столик, подставляя свою защищенную лишь тканью спину, но заметив новое движение, предупреждающе рыкнула, самостоятельно задирая сорочку. Белая спина с выступающими позвонками казалась такой худой и хрупкой, что можно было бы рассмотреть и все остальные косточки под тонкой кожей.

Словно обожгло.

Я на секунду представил, как влажная розга с силой опуститься на нее, обжигая кожу красной полосой, оставаясь на этом белом полотне и дернулся. Больно. Жестоко и унизительно. Но малышка расслабила руки и только пальчиками сжала край столика, впиваясь в него до побелевших кончиков. Закусила губу.

Я не видел ее лица, но даже сейчас перед глазами встал ее пухлый рот и то, как зуб, словно белая жемчужинка вдавливается в мягкую кожу и затягивает ее в рот, искривляя губы. Будет терпеть. До последнего.

Всего двадцать ударов. Так много и так мало.

Слуга еще раз протер шапкой лоб и тяжело вздохнул. Да, сердобольный Шернар. Не в его духе мучить детей, даже самых опасных и провинившихся. Пленные, преступники, убийцы – да, это его, но дети…. Его всегда берет оторопь перед их слабыми беззащитными телами. Ни смотря на свои обязанности, он каждый раз старался в такие моменты уйти, как можно дальше, исчезая в своей избушке в глубине Шернсого леса. И ищи, свищи…

Но я никогда не злился на его эту черту. Детей в моей крепости было мало и родители сами отлично справлялись с порками и наказаниями своих чад, но его рассказы о прихотях прошлого хозяина моего замка, вызывали дрожь даже у самых крепких в воспитании родителей. Сейчас впервые за много лет ему пришлось вернуться к тому, о чем он так старательно пытался забыть, исполняя мой приказ. Я видел сомнения в его бесцветных водянистых глазах, но это только распалило мою злость, словно я вновь все делаю не так!

Так! Так надо!

Проклиная про себя всех создателей, я сетовал на грубость судьбы-злодейки, но взгляд, поднятый в серое тяжелое небо, все равно возвращался к ней.

О, Анна…

Достаточно подсказок. Я все равно ими не воспользуюсь, избегая столь явные знаки.

Мужчина медленно, нарочито оттягивая момент, вынул упругие ветки и опустил их к своим ногам. Его толстые пальцы подрагивали, хотя все движения были давно знакомы и заучены до молитвы под черепом. Но он тянул время, продолжая избегать моего взгляда.

- Прости, малышка…. – Принесло ко мне ветром, и я впился пальцами в деревянные перила, сдавливая их до скрипа.

Только тихий стон удивления вырвался из ее сжатых губ, когда холодная вода полилась на спину, обжигая в первые секунды соприкосновения, и тут же сковывая льдом оголенную продрогшую кожу.

Первый свист и узкая, упругая плеть опускается на мокрую кожу, оставляя на нее тонкий красный след, который за мгновение воспаляется, превращаясь в неровные борозды на хрупкой спине. Не закричала. Сжала пальцы так, что только взгляда было достаточно, чтобы ощутить боль в руках, примеряя ее чувства на себя. Стало легче. На удивление. Словно уже произошло то, от чего нельзя что-либо изменить, невозможно повернуть вспять, и остается только смириться, и продолжать.

Второй. Третий.

Они градом сыпались на нее, вырывая рваные, глубокие стоны из ее груди, которая уже дрожала не переставая, выплескивая гортанные всхлипы.