– А что, неплохая идея, – поддержал неожиданное предложение Пустовойт. – Если застолье не ладится, лучший выход спеть какую-нибудь хорошую песню.

– Почему нет? – вздернулся Веселов, давно разглядевший в углу над нарами висевшую на стене старенькую гитару. Он дотянулся до инструмента, уверенно перебрал струны, настраивая, подкрутил колки, постучал по деке и уверенно заявил: – Прошлый век, но еще вполне дееспособна. Как наверняка говорила небезызвестная теща: «Песня лучший друг наш навсегда». Что поем?

– Взялся за гуж – выбирай и запевай, – ободряюще посоветовал Пустовойт.

– Только чтобы слова знакомые и понятные. А то сейчас телевизор хоть не включай – сплошной мат по-английски. Уши трубочкой закручиваются и по голове как молотком стучат, – сделал свою заявку Кодкин.

– Как говорит любимая теща: отсутствие мелодии свидетельствует об отсутствии переживаний, любви и полноценного катарсиса. Причем как у исполнителей, так и у слушателей, – поддержал своего спасителя Веселов.

– Насчет фигни, которая полноценная, не припомню, а насчет любви все правильно. Без любви песня не песня, так, сотрясение воздуха. Деньгу легким манером зашибают. Это она точно говорила.

Веселов вполне профессионально пробежал пальцами по ладам и запел:

– Живет моя красотка в высоком терему…

Теплый баритон певца приятно удивил слушателей, и они почти сразу дружно подхватили:

– А в терем тот высокий нет ходу никому…

Песня звучала все слаженней и громче. Вышел из своей каморки Старик. Начал было спускаться по лестнице удивленный Зарубин, но на полпути остановился, присел на ступеньку. Не пел только Голованов. Он первый и заметил, как нерешительно приоткрылась входная дверь, и на пороге в растерянности замер вошедший, никому, кроме Старика, не известный человек, странность и непохожесть которого на остальных угадывалась с первого взгляда. Легко не по погоде одет, за плечами почти пустая паняга. Голова наклонена к плечу – следствие перенесенной тяжелой болезни. Смущенный общим вниманием и оборвавшейся вдруг песней, он как-то по-детски улыбнулся и стал отряхиваться от мокрого снега, горбом налипшего на его спину. Потом скинул у самого порога свою почти невесомую панягу, подошел к нарам, неловко присел на самый их угол и только потом заговорил, обращаясь сразу ко всем:

– Зачем так громко кричали? Петь надо тихо, чтобы гуси слышали.

За столом все удивленно переглянулись и снова уставились на вошедшего. Его внезапное появление в самый разгар непогоды, когда возможность чьего-либо появления почти полностью исключалось, весьма всех озадачило, хотя и по разным причинам.

– Какие гуси? – не выдержал наконец Веселов.

– Гусей не знаешь? – удивился незнакомец.

– Знаю, конечно.

– Зачем спрашиваешь, если знаешь?

– Ты откуда такой свалился? – бесцеремонно поинтересовался Кодкин.

– Почему свалился? – расплылся незнакомец в бесхитростной широкой улыбке. – Шел, шел, слышу – гуси летят. Высоко летят. Крыльями шра, шра, шра… Тяжело лететь, ветер, снег. Они думали совсем уже весна. Маленько ошиблись. Вы кричите, они боятся. Тихо петь будете, отдыхать сядут.

– Коля это… Бабушкин, – решил объяснить Старик. – Орочон. Охотник бывший. Хороший охотник был, пока не заболел. Его «человеком с того света», кто знает, прозывают. Совсем уже там побывал. Ходит теперь по тайге, сам не знает зачем. Дурачок он.

– Однако не совсем дурачок, – возразил Бабушкин. – Когда как.

– Верно, когда как, – согласился Старик. – Чего там уселся? Давай к печке проходи, чай вот пей…

– Спасибо, Степаныч. Маленько буду чай пить.

Бабушкин прошел к печке, скинул куртку из шинельного сукна, разулся, налил себе из чайника на печке кружку чая, которая была у него привязана к поясу, и забрался на нары, где, поджав под себя ноги, удобно устроился поближе к печке.

– Собственно говоря, почему к печке? – спохватился Пустовойт, заметив явную заинтересованность Зарубина в появлении неожиданного гостя, который наглядно доказывал возможность передвижения в казалось бы непроходимом окружающем пространстве. – Давайте к столу. Вместе со всеми, за компанию.

– Конечно, конечно… – засуетился тоже весьма заинтригованный неожиданным пришельцем Ефимов. – Проходите сюда, пожалуйста.

– Не пойдет, – объяснил Старик поведение испуганно замахавшего руками Бабушкина. – Он, когда много народу, в сторонке всегда держится. Боится.

– Чего нас-то бояться, мы не кусаемся, – хохотнул Кодкин.

Ефимов протянул Бабушкину кусок пирога:

– Возьмите пирога… К чаю… Прекрасный пирог…

– Он хоть и дурачок, а понимает – когда народу много, согласия не жди. Каждый себя правым считает, – продолжал пояснять Старик. – А ему какой резон среди них блукать? И для себя ничего не отыщешь, и другим помешаешь. Пей, Коля, пей спокойно. Давно тебя что-то не видать было. Сахару дать?

– Дай, однако, – согласился Бабушкин. – В больнице я, Степаныч, опять прохлаждался. Очень остаться уговаривали. Не могу, говорю, остаться. Птицы летят, ветер ночью пихтушкой пахнет, лед совсем зеленый стал, не скрипит больше. Пойду, говорю.

– А я давно заметил, что ветер здесь действительно пахнет хвоей, – некстати вмешался Ефимов. – Чуть только отпустят морозы – пахнет. Как летом…

В это время из своей комнаты в красивом вечернем платье вышла Наташа.

– Я хочу танцевать! – громко заявила она.

Общее внимание тут же переключилось на нее.

– Какая красивая… – ошеломленно прошептал Коля Бабушкин.

– Дурак, дурак, а знает, что бабам говорить надо, – расслышав его восторженный шепот хохотнул, Кодкин.

– Сам дурачок, – обиделся Бабушкин. – Ничего не понимаешь.

Голованов включил магнитофон. Зазвучала энергичная танцевальная музыка, совершенно неуместная в окружающем интерьере. Явно на что-то решившаяся Наташа вызывающе заявила:

– Поскольку я здесь в единственном числе, право выбора партнера, надеюсь, вы предоставите мне самой. Кто против?

– Все, кого вы не выберите, – нашелся Пустовойт.

– Вам, Борис Юрьевич, это не грозит. Я выбираю вас.

Она подошла к Пустовойту и буквально вытащила его из-за стола. Танца под гремевшую музыку, конечно, не получалось, но для Наташи это была единственная возможность задать своему невольному партнеру несколько измучивших ее вопросов.

– Вы уверены, что все кончится благополучно? – пытаясь поймать взгляд смотрящего куда-то в сторону Пустовойта, спросила она срывавшимся от волнения голосом.

– Абсолютно.

– Почему он молчит?

– Обдумывает случившееся. Пытается найти выход.

– А если найдет?

Пустовойт наконец решился посмотреть в глаза Наташе.

– Милая моя, я размышлял над этой комбинацией все последнее время. Выход у него теперь только один – оставаться здесь с вами, пока не появится реальная возможность выбраться отсюда. А это, судя по всему, произойдет еще не скоро. За это время, думаю, ваши отношения окончательно определятся. Надеюсь, благополучно для вас обоих.

В это время Зарубин спустился с лестницы и сел на нары рядом с Бабушкиным.

– Как вы попали сюда? Как добрались? – спросил он ничуть не удивившегося его вопросу пришельца.

– Добрался, однако, – улыбнулся Бабушкин.

– Пешком? – продолжал расспрашивать Зарубин.

– Пешком тоже.

– Можно, значит? – заинтересовался прислушивающийся к их разговору Веселов.

– Куда опять собрался? – присоединился к ним и Кодкин.

– Подальше отсюда, – ответил Веселов и снова повернулся к Бабушкину: – Значит, можно дойти?

– Почему нельзя? Можно подальше. Коля Бабушкин прошел, ты, однако, не пройдешь.

– Ты смог, а я не смогу? – не отставал Веселов.

Улыбка исчезла с лица Бабушкина. Он закрыл глаза, пожевал губами и заговорил нараспев, словно слагал какую-то только ему одному понятную песню:

– Я иду, иду, потом глаза закрою – полетел, полетел… Внизу вода блестит, тайга шевелится… Место хорошее увижу, снова иду. – Открыл глаза. – А ты, однако, летать не умеешь.