– Выходит, вы меня пожалели?

– Пожалел я, скорее самого себя. Впрочем, мы говорили о цветах… Которые я склонен считать достаточно бессовестной компенсацией за то, что уже два месяца Наталья Степановна высасывает из пальца несуществующие данные по несуществующему участку.

– Чего вам эти цветы покоя не дают? – не выдержал наконец Кодкин. – Подарили и подарили. По пятьсот рублей штука… Считай, пол-ящика водки. Хороший человек подарил. Верно, говорю? – подтолкнул он Веселова.

– Почему нет? – согласился тот.

Наташа неожиданно поднялась со своего места.

– Я, наверное, была бы очень рада, Павел Дмитриевич, если бы цветы привез тот человек, которого вы подозреваете. К сожалению, он не способен думать о таких мелочах. Вы ошиблись. Год назад цветов тоже не было. Борис Юрьевич прав – плохой вы отгадчик. Вы просто очень несчастный человек.

Ни на кого не глядя, она повернулась и прошла в свою комнату.

– Как нехорошо получилось, – грустно сказал Ефимов. – Она так старалась, ждала…

– Надо же когда-то все расставить по своим местам, – словно оправдываясь перед не сводившим с него глаз Зарубиным, пробормотал Голованов и снова потянулся за бутылкой.

Зарубин придержал его руку:

– Ты прав. Мы обязательно должны все расставить по своим местам.

– Хорошенькие он нам с тобой места отвел, – не выдержал Пустовойт. – Причем без малейших к тому оснований. Я тебе говорил, что с ним будет нелегко. А ты еще надеялся найти общий язык.

– Обязательно, – сказал Зарубин.

Он выбрался из-за стола, направился к лестнице и неожиданно стал подниматься наверх в «кабинет Голованова».

– Гляну, как ты там обустроился. Не против?

– Обязательно, – скопировал его интонацию и любимое словечко Голованов. – Выключатель слева от двери. Но кот давно убежал.

– Какой, к черту, еще кот? – не сразу врубился, выбитый из колеи происходящими не по плану событиями Пустовойт.

– Черный. Которого вы долго и старательно здесь обустраивали во славу родного Управления. Интересно, что вы теперь дальше с ним будете делать?

Голованов безнадежно махнул рукой и снова потянулся за бутылкой.

Зарубин поднялся в его «кабинет», включил свет и на некоторое время исчез из вида сидящих за столом. Он внимательно оглядел, а потом обошел рабочее пространство кабинета, остановился у стола, заваленного чертежами и папками, потом подошел к забитому крест-накрест досками одному из окон глядя сквозь щель на ночную темень, глубоко задумался. То, о чем он догадывался и размышлял все последнее время, сейчас стало облекаться в плоть неудобоваримой, с явным криминальным душком реальности, выбираться из которой предстояло немедленно. В сердцах обругал себя последними словами, что не сделал этого раньше. Выход был единственный – доложить обо всем на ближайшей коллегии министерства. Последствия просчитать трудно, но они неизбежны. Рано или поздно, еще не единожды придется возвращаться к тому, что здесь до него натворили. Мало никому не покажется. В том числе и ему. Скажут – а куда раньше смотрел? А не давали смотреть, водили вокруг да около. И то, что он здесь без году неделя, учитывать, конечно, не будут. Здесь единственным его союзником мог бы оказаться только Голованов. Но после того, что произошло там, внизу, рассчитывать на него, кажется, не приходится. Как говорится: «шерше ля фам». В Наташку, конечно, не влюбиться невозможно, по себе знаю. Но то, что она здесь оказалась, далеко не случайность. Неплохо рассчитанный ход. Нетрудно догадаться, кто руки приложил. Сплетни, наговоры, уговоры, заманчивые предложения… Теперь будет спасать его, уговаривать, не пускать… Как говорится – «удар ниже пояса». Догадались, что я без нее не могу.

Если называть вещи своими именами – «спасают свои шкуры». Любыми способами и средствами. Не исключено – «вплоть до». Догадались, что если я доберусь до этого участка, которому они отвели роль временной фальшивки с последующим исчезновением, то наверняка воспротивлюсь их прошлым и последующим планам. А этого они категорически допустить не могут. Не должны допустить во имя собственного спасения. Поэтому под всяческими предлогами затягивали мою поездку сюда, пока либо эта поездка, либо мое возвращение отсюда станут просто-напросто невозможными. Вода по реке может хлынуть с часу на час. Вертолет по такой погоде вряд ли… Если только дадут SOS. Вот на это я их и постараюсь сподвинуть. Добираюсь до площадки, на которую нас высадили. Дорогу помню. Помощники из присутствующих, судя по всему, исключаются. Наташу, если все сложится, как надо, через неделю забираю. Ничего, все сложится, как надо. Должно сложиться. Обязательно должно сложиться. В противном случае все мои планы насмарку. А фальшивым окажется не этот участок, а развернувшееся строительство комбината на Чульмакане, где он заведомо обречен. Как они любят выражаться, «в силу непредвиденных природных катаклизмов и неизбежного в подобных условиях человеческого фактора». Недавно рабочие оттуда жаловались на постоянную задержку зарплаты. Наверняка это тоже входит в их планы. Со временем этот «человеческий фактор» обязательно выйдет на первый план. И тогда конец неизбежен и обжалованию не подлежит.

А что, если плюнуть на все? Остаться здесь с Наташей, довести с Головановым до конца его уникальный проект. Рано или поздно его все равно придется реализовывать. Ведь то, что здесь находится, судя по данным, аналогов не имеет. Будущее нас неизбежно оправдает. Только отодвинется оно в таком случае на неопределенное время. Если смотреть на это все философски, то вроде бы ничего страшного. В чем, например, лично мы виноваты? Вокруг сложная и далеко не всегда честная обыденность запутавшейся в поисках какой-то своей истины и какого-то своего неведомого, непохожего на все остальные исторического пути страны. Так ли уж он ни на кого и ни на что не похож? По-моему почти у всех имеется в наличии эта самая историческая ни на кого непохожесть. Только используют её далеко не все одинаково. Всего-то и надо – оставаться самими собой, убегать, как от неизбежной погибели от лени и дилетантства, разболтанности и неверия в собственные силы. И работать, работать. Работать честно, умно, профессионально. Не воровать, не обманывать. Казалось бы, чего проще. И путь тогда отыщется, и истина обозначится. Только вот никак у нас не получается. Именно этот путь не хотят почему-то разглядеть. Сознательно не хотят. Потому что, если честно, то не будет им ни миллионов, ни заграничных особняков, ни возможности улизнуть при первых признаках опасности. Из-за них и возникают фальшивые стройки, несуществующие месторождения и промышленные узлы, никому не нужные грандиозные проекты, недострои, заброшенные дороги, миллионы обиженных дольщиков, бесполезные лекарственные препараты, разрушенная система образования, недоучившиеся и не желающие учиться врачи, убегающие за границу ученые…

Поневоле начнешь сомневаться в каждом своем шаге, в принятом и даже выстраданном решении. Казалось бы, куда проще – остаться здесь, замкнуться в кропотливой, никому пока не нужной работе, как Голованов. Успокаивая себя, работать на неведомое будущее. Только вряд ли оно тогда когда-нибудь наступит. Наступит, конечно. Но будет ли оно счастливым? Скорее всего, так и останется такою вот темью за окном.

Бедная Наташка. Она согласилась на все, лишь бы не потерять нашу любовь, меня не потерять. Эту потерю ей гарантировали, если я попытаюсь вырваться отсюда. Я, кажется, уже знаю все, что она мне скажет. А что скажу ей я? Перетерпим, переждем? Мы-то, может, и переждем. А остальные? Хотя бы вот те, которые там внизу. Что они подумают, когда разберутся в происходящем? Если разберутся. Ну что, Анатолий, выбирай. Еще не поздно.

И в это время там внизу сидящие за столом запели.

Не выдержав долгой гнетущей тишины, повисшей в заезжей после ухода Зарубина, и так не разобравшись в ее причине, Кодкин неожиданно предложил:

– Предлагаю ход конем в направлении необходимого взаимопонимания. Давайте споем, мужики! За таким столом самое то.