Но Данвиц опять ошибался. Пробыв два года вблизи фюрера, он все-таки не постиг его характера. Да и не мог постичь, потому что, подобно многим другим, был ослеплен с детских лет. Атмосфера идолопоклонства перед Гитлером, в которой протекала вся пока еще недолгая жизнь Данвица, приучила его любой поступок, любое слово фюрера воспринимать как откровение.

Среди тех, кто окружал Гитлера, особенно среди генералитета, было, конечно, немало людей иного склада. Отдавая должное его способностям к политическому шантажу, его умению играть на международных противоречиях, его знанию психологии «черни», они в то же время вполне сознавали интеллектуальное убожество Гитлера.

Данвиц не принадлежал к их числу. Он был предан Гитлеру каждой частицей души и тела. И если чувствовал, что его слова, обращенные к фюреру, не находят отклика, то винил в этом только себя. Если Гитлер молчал, то Данвицу казалось, что в эти минуты на фюрера нисходит «озарение», что он советуется со своим «внутренним голосом».

Сейчас Гитлер молчал. Но никакого «внутреннего голоса» он не слышал. Хитрость и сильная воля, которую правильнее было бы назвать не поддающейся рассудку маниакальностью, сочетались в нем с истерической неуравновешенностью. Мысль его двигалась как бы прыжками, перескакивая с одного на другое. И настроение менялось соответственно.

Все эти дни Гитлер был охвачен приступом ярости из-за неудачи наступления на Москву. Он неохотно согласился с предложением Гальдера созвать совещание начальников штабов армий и армейских групп, воевавших в России. Где-то глубоко все время шевелились подозрения, что Гальдер и командующие группами армий попытаются использовать это совещание не для того, чтобы получше подготовить и быстрее возобновить наступление, а для того, чтобы аргументировать невозможность захватить советскую столицу зимой.

Гиммлер знал, когда показать фюреру письмо Данвица. Именно в эти дни крушения очередных его планов Гитлер жаждал беседы с человеком, который воспринимал бы происходящие события точно так, как они воспринимались самим Гитлером, был бы абсолютным его единомышленником. Призыв Данвица продолжать наступление, не считаясь ни с чем, его не очень ясные обвинения против нерадивых генералов представлялись Гитлеру голосом истинного солдата, голосом армии. И этот голос был лучшим лекарством для душевной раны фюрера.

Но взятие Тихвина, о чем Гитлер узнал только вчера, ввергло его в новое состояние. На какое-то время он забыл о Москве. Желание развить тихвинский успех, еще глубже вонзить рассекающий нож в тело России породило в его болезненном воображении план наступления на Вологду. Отгородившись от мира и от полей сражений дремучим лесом, запершись в комнате, куда из-за отсутствия окон никогда не проникал дневной свет, Гитлер планировал предстоящие битвы как бы в безвоздушном пространстве.

Однако страстная, обличительная, направленная против фон Лееба речь Данвица вновь вернула его к неудачам недавнего времени.

Имя фон Лееба всегда ассоциировалось у Гитлера с другим неприятным ему именем – с генералом Гальдером. А вспомнив Гальдера, он вспомнил и навязанное им совещание начальников штабов, которое должно состояться через несколько дней. Совещание же это было прямым следствием провала генерального наступления на Москву.

Так вот и начало цепляться одно за другое. Потянулась длинная цепочка событий, фактов, имен, вновь расшевеливших улегшуюся было ярость Гитлера. Нервный тик ежеминутно пробегал по его лицу. Руки сжались в кулаки. И неожиданно, сразу обоими кулаками он ударил по столу:

– Ты прав, мой Данвиц! Я не могу доверять ни одному из моих генералов и вообще никому, кроме моих адъютантов, моего шофера, моего повара и моей собаки Блонди. Никому! Я все рассчитал, все обдумал, я поднес моим тупицам генералам победу на блюдечке, но они оказались не в состоянии взять ее уже в готовом виде. Они…

Гитлер осекся и утих так же внезапно, как и воспламенился. Перестал потрясать кулаками. Молча вытер пузырьки пены, выступившие в уголках рта. И отрывистым, командным тоном сказал Данвицу:

– Я принял решение. Ты будешь назначен командиром ударного отряда. Ты захватишь Вологду. Но этот приказ последует несколько позже. Теперь же я поручаю тебе другое. Ты отправишься на совещание начальников штабов. Будешь молчать там и слушать. Слушать! – подчеркнул Гитлер, поднимая вверх указательный палец. – Потом ты доложишь мне, что говорил на совещании каждый из его участников. Слово в слово. Понял меня?

Данвиц понял далеко не все. Хотелось спросить, в качестве кого надлежит ему присутствовать на этом совещании и где именно оно будет происходить? Но Гитлер не дал опомниться:

– Иди! И помни: докладывать слово в слово!

Он круто повернулся, подергивая правым плечом, и, едва заметно подволакивая левую ногу, направился к столу.

В Белоруссии, целиком оккупированной немецкими войсками, на юге Витебской области расположился небольшой город Орша. Трудно сказать, почему именно там Браухич и Гальдер решили провести совещание начальников штабов трех армейских групп – «Юг», «Центр», «Север» и почти всех армий, сражавшихся на Восточном фронте. Но так или иначе совещание было назначено в Орше.

Ему предшествовало недоброе предзнаменование: перед самым вылетом в Оршу командующий сухопутными войсками вермахта фельдмаршал фон Браухич получил инфаркт. Начальнику генерального штаба Гальдеру пришлось взять на себя всю полноту ответственности за руководство этим авторитетным совещанием, которое должно было либо признать, что ни одна из главных целей войны не может быть достигнута по крайней мере до весны будущего года, либо рассудку вопреки выработать рекомендации, как продолжить наступление по всему фронту от Ладожского озера до Азовского моря.

Данвиц после приема у фюрера очутился на своего рода конвейере, который долго перебрасывал его от генерала к генералу, из одной «зоны безопасности» в другую. Ему приказывали явиться в адъютантскую при фюрере, оттуда направляли в штаб рейхслейтера Бормана, потом вызывали в оперативный штаб вооруженных сил. Принимали его всюду второстепенные и даже третьестепенные должностные лица. Они делали какие-то отметки на его командировочном предписании, давали мелкие, как казалось Данвицу, поручения, смысл которых был довольно однообразен: что-то запомнить, что-то кому-то передать, что-то в письменном виде доложить по окончании совещания. А в конце концов он оказался прикомандированным к генералу Бреннеке.

Данвиц явился к нему вечером, накануне отправки в Оршу. Генерал располагался в «зоне безопасности номер три», в домике, подобном тому, в котором Данвицу довелось провести тревожные сорок минут перед встречей с Гиммлером.

Выслушав рапорт Данвица о том, что ему приказано сопровождать начальника штаба группы армий «Север» в Оршу, Бреннеке не выказал ни малейшего удивления, а лишь понимающе усмехнулся и сказал, что одобряет решение фюрера предоставить возможность храброму командиру полка провести еще некоторое время в тылу. Словом, дал понять, что рассматривает прикомандирование к нему Данвица как слегка замаскированный кратковременный отпуск фронтовику.

А Данвиц понял другое: кто-то искусно дезинформировал генерала, позаботившись придать появлению возле него Данвица совершенно безобидный характер. Он спросил начальника штаба, в чем будут состоять его обязанности. Но Бреннеке было не до него. Перед генералом лежала карта и какие-то листки с машинописным текстом. Он, видимо, готовился к докладу на совещании и фактически отмахнулся от Данвица. Сказал, что на месте все прояснится, и распорядился, чтобы Данвиц завтра, в 7:00, был на аэродроме, где три дня назад они оставили самолет, доставивший их из Пскова.

Совещание открылось ровно в десять часов утра.

Трехэтажный каменный дом, в котором собрались начальники штабов, и весь квартал, прилегающий к нему, были оцеплены эсэсовцами. По пути туда Данвицу пришлось неоднократно предъявлять свою «Зольдбух» вместе с полученным в ставка командировочным предписанием.