– О чём шумим, православные, – с улыбкой спросил у них Рачинский.

–Об озимых, Михаил Алексеевич,– ответил сотский, – об озимых. Да вот ещё Игнат жалиться, что мужики его плохо слушаются.

– Игнат-Игнат, сниму я тебя со старост, ох сниму. Как с посевом озимых у вас тут?

–Слава богу, барин, отсеялись, – комкая в руке картуз, ответил Игнат, – и ваши поля засеяли и мужицкие полосы.

– Хорошо, это очень хорошо. Поехали, Тимофей, – баре уже садились в коляску, когда Рачинский бросил взгляд на крестьянские полосы, – а это что такое?

Игнат поглядел туда, куда указывал палец хозяина. На одной из полос небольшая пегая лошадка тянула плуг.

– А это Никанорка Антипов, Михаил Алексеевич. Хворый он, совсем хворый, ничего не успевает.

–Не успевает, говоришь, – оскалился Рачинский,– а ну давай его сюда.

Игнат потрусил в сторону пахаря. Михаил Алексеевич, соскочив с подножки, ходил взад-вперёд по дороге.

– Ты понимаешь, Андрей Иванович, хворый, не успевает. А в уезд съездить успел. Меня третьего дня предводитель как мальчишку отчитывал из-за их жалобы. Хворый, так его.

Вскоре староста привёл тщедушного босоногого мужичонку лет сорока.

– Иди-ка сюда, друг мой Никанор, – зло проговорил Рачинский. И тут же ухватил подошедшего мужика за клочковатую пегую бороду.

– Что ж ты, Никанор, работать не хочешь? Тунеядствуешь? Все уже отсеялись, а ты что же?

– Дык ведь болею я, барин. Совсем плохой стал, всё из рук валиться, ничего не успеваю, – проблеял в ответ испуганный мужик.

– Не успеваешь? – завопил Рачинский, – а вот в Белый съездить успел, скотина!!! Пожаловался!!!

– Дык ведь от общества приговор был, люди отправили.

Рачинский резко двинул правой рукой, ударив крестьянина в живот стволом ружья. Тот со стоном рухнул на колени. Отбросив оружие, Михаил Алексеевич принялся молотить кулаком по лицу и голове мужика, крепко держа его за бороду.

– Я тебя научу работать, научу, сволота, – Рачинский оттолкнул мужика под ноги к старосте, – ну-ка разложите мне его. Игнат, Тимофей, быстро! Ермошка, плеть.

Кучер, соскочив с облучка, вынул из-за пояса нагайку и протянул её хозяину.

– Михаил Алексеевич, не надо, – из коляски подал голос Акулов.

– Господин становой пристав, я в своём праве. Наказываю нерадивого и ленивого мужика, -зарычал в ответ Рачинский.

Никанора положили на землю, задрав рубаху на голову. Сотский держал его за ноги, на голову уселся староста Толстяков. Свистнула плеть и на обнажённой спине вспух багровый рубец. После десятка ударов истязуемый заорал в голос и попытался вывернуться. Но мужики держали крепко. Крики Никанора взбесили Рачинского. Удары посыпались на мужика с ещё большим ожесточением. Кожа на спине мужика лопнула, по спине побежали алые ручейки. Михаил Алексеевич опустил плётку.

– Всё, уезжаем, – барин подобрал ружьё и запрыгнул в коляску. За ним пыхтя, поспевал егорьевский сотский, – Ермошка, погоняй. В Кузнецово.

Кучер щелкнул вожжами, засвистел по-разбойничьи громко и коляска, поднимая клубы пыли, умчалась по дороге. На краю поля сидел Никанор с задранной рубашкой и, ругаясь, размазывал по лицу злые слёзы. Игнат куском тряпки вытирал ему кровь со спины и увещевал:

–Прими наказание и не ругайся. Смирись, доля наша крестьянская таковая.

–Доля наша такая, да?– заорал избитый мужик, – я завтра в Белый поеду, к дворянскому предводителю с жалобой.

– Не вздумай. Иди вон домой, отлежись.

–Отлежись, отлежись. А пахать, кто будет,– Никифор тяжело поднялся и поковылял к своей лошадке. Игнат грустно смотрел ему вслед. Перекрестился, пробормотал себе под нос «Бешеный, бешеный барин», и ушёл в Толстяки.

Высадив сотского Тимофея в большом селе Егорье, Михаил Алексеевич привёз Акулова в свой дом в сельце Кузнецово. Длинный одноэтажный барский дом был деревянным, оштукатуренным и покрашенным в белый цвет. Вокруг него построены амбары, службы и пара домиков для дворовых. На нижней ступеньке высокого крыльца хозяина с гостем ожидали приземистый широкоплечий седой старик и совсем молоденькая синеглазая девушка с большим кувшином и полотенцем в руках. Левая рука старика висела плетью. Белая льняная рубаха с красной вышивкой и синие нанковые штаны, заправленные в шерстяные носки, составляли его гардероб. На ногах мягкие кожаные тапки без задников. Пока Михаил Алексеевич умывался с дороги, пристав с улыбкой обратился к старику:

– Что, Матвей Агафоныч, ноги мёрзнут?

– Мёрзнут, ваше благородие, господин порутчик Андрей Иванович, мёрзнут. Уж, слава богу, скоро шестой десяток унтер разменяет.

Пока умывался Акулов, с наслаждением, громко фыркая и отплёвываясь, Рачинский давал указания старому дворецкому:

– Дичь на ледник, и Андрея Ивановича добычу тоже. В столовой обед накрывайте. Да наливок из погреба достать надо.

– Стол накрыт, Михаил Алексеевич. Закуски да настоечки. Сейчас прикажу горячее нести, – поклонился Матвей, – Сенька, иди сюда, – громко крикнул он в сторону конюшни. Дав указания подбежавшему чернявому мальчишке, Агафоныч повел хозяина с гостем через пару проходных комнат в большую гостиную, игравшую также роль столовой. Большая светлая комната в два окна по стенам была обита травянистого цвета кретоном. Тяжёлые бархатные фиолетовые гардины слегка колыхались от ветерка из открытых фрамуг. Слева от двери стоял огромный вычурный диван. У дальней стены громко тикали большие напольные часы. Слева от них стояло приземистое пузатое бюро орехового дерева. По указанию дворецкого, двое молодых дворовых придвинули к большому обеденному столу небольшое канапе, обитое кремовым с золотыми арабесками бараканом. Девятипудовую тушу Акулова не всякий стул мог выдержать. Гость с хохотом расположился на диванчике, Михаил Алексеевич уселся рядом на венском стуле с гнутыми резными ножками.

– Вот за что тебя люблю, Миша, так это за гостеприимство, – потирая руки, произнёс Акулов, – и за настойки твои замечательные, и за закусок обилие.

–Маменька в своё время занималась. Отец не очень любил, да и скончался рано. А вот дядя Вася, отчим мой разлюбезный, тот мог каждый день причащаться. Да не по разу. Так и стали готовить настойки в этом доме, даже маленький перегонный куб соорудили. Давай, Андрей Иванович, твоей любимой, вишнёвой на косточках настоянной.

Рачинский разлил по стеклянным рюмкам благоухающую вишней алую влагу. Однако Акулов задумчиво крутил ножку рюмки между пальцами, не спеша пить.

– Зря ты, Миша, сорвался. Зря наказал того мужичка.

– Андрюша, ну как ты не поймёшь? Быдло должно знать своё место, поле пахать, а не по городам с жалобами бегать. Дай им волю, они вообще работать не будут, только на печи пузо греть.

– Да я не о том, – пристав раздосадовано махнул рукой, – сам ведь говоришь, предводитель тобою недоволен. А если ещё одна жалоба? Да ещё дело Егоссы твоей тянется. Я делаю что могу, защищаю, кум ты мой любимый, но ведь много уже всего на тебя в земском суде. Ох много, Миша.

–Да ладно, одним разбирательством больше, одним меньше, – Михаил Алексеевич отставил рюмку в сторону, – а с Егозой, всё и так понятно. Дура баба, хоть и красивая. Дура.

– Дура не дура, а когда я её сюда в Кузнецово вызвал для следствия, сообразила, не приехала. Да ещё исправнику прошение направила, чтобы меня от дела отстранить. Александр Дмитриевич тот, конечно, у бабы на поводу не пошёл, но всё же, всё же. Да и наделал шуму в обществе эта твоя выходка. Выгнал в ноябре из дому девицу. Зачем, почему? Ведь лет семь же жили вместе. И что бы тебе не жениться на ней, как обещал?

–А зачем мне она, бесплодная? Да и имение у неё в Балтах так себе, маленькое, – Рачинский поставил локти на стол, подперев ладонями голову, – я ведь сам её тогда к бабке послал, на болота. Вот и вытравили приплод. А выгнал я её тогда, спьяну. Да со злобы. Я к Кулешам свататься ездил, а они мне от дома отказали, из-за Егоссы. Вот так вот, Андрюша. Давай лучше по настойкам. А там и горячее, да под «Ерофеича».