И терновые – больше не ранят святых голов.
На Голгофе давно нет крестов: объективы праздных
И паломников веры, которым она – как соль.
С миротворческой миссией гибнут богообразно
И в числе ветеранов проходят в раю контроль.
В барокамере спит недоношенная малютка.
Я – не в силах стерпеть, чтобы только скорей возмочь,
Уплотнив кислород, разгоняя его по трубкам,
Белой лилией встретить рожденную Анной дочь.
Я был распят
Я был распят. Сегодня я воскрес.
Но боль моя уменьшилась едва ли.
Вы, равно как и я, несли свой крест.
И, как и я, до срока умирали.
Растлили землю войны, и содом,
И ненависть в сердцах к чужим и близким.
Чем брат был одержим, куда ведом,
Раз судьбы взмыли в небо обелиском?
Кто всходы вечной жизни истреблял
И идеалы возводил до веры?
Молчит, похолодев, мемориал
Героям чьих-то воли и химеры.
Секреты павших – доблестно хранят
Бескрайние поля, резные горы.
Я ныне пахарь. Вот моя стерня
И светлый плуг мой – на работу скорый.
Не для того сегодня я воскрес,
Чтоб снова на Голгофе быть распятым.
Но, как и прежде, я иду вразрез
Со всем, что губит дух и тело брата.
И днесь я сплю
Сплетают руки вечность и конечность,
И берега вздыхают о воде.
И днесь я сплю: глубо́ко, бессердечно.
А рядом Он – похожий на людей.
Темно, как в склепе, ничего не вижу,
Ни молока, ни хлеба не прошу.
В шкафах желтеют кружевные брызжи.
Тускнеет непроложенный маршрут.
Вздыхает неродившийся ребенок,
Сиротство осознавший до поры.
Мироточи́т газета, как икона,
Где некролог, зачитанный навзрыд.
Парит орёл над полем бледно-серым,
И крылья бьют высокие ветра.
А рядом Он – незримый – шепчет: веруй…
И отворяет присные врата.
Земля
Есть чувство без начала и конца
И мир – не содрогнувшийся от боли.
Есть утешенье Вышняго Творца
И храм, что непреложен и намолен.
Но это всё, увы, не для тебя,
Нечаянно оброненный на Землю,
Где ссорятся, болеют и скорбят…
И божьей жизни всуе не приемлют.
О скромная, простая пастораль,
Увядшая и канувшая в Лету…
Порой Господь садится за рояль,
Наигрывая музыку планеты.
Всего семь нот… и отдаленных дней…
Звучащих несказанно по-другому.
Бог создавал образчик и музей,
А вышло то, что называют домом.
Эго
Когда омертвела душа в закромах груди,
Ты жаждешь лелеять своё, как чужое, тело,
Изнеженной плоти любовник и господин
С заласканной шкурой, изнанкой окаменелой.
Течение времени, словно плохой партнёр,
Ложится всегда неудобно и расторопно
И смачно плюёт, усмехаясь, что ты – позёр —
Находишь в эротике больше, чем в грубом порно.
Шагреневой кожей морщит безысходность дней.
Сочится бездушность отравой безликой скуки.
И то, что когда-то цвело, поедает змей,
Который в раю проповедовал близоруким.
Кричи не кричи в отвратительное нутро,
Под яблочным уксусом скрытое жирной негой, —
Душа человека – заглоченное ядро
Раскормленным всеми грехами, незрячим эго.
Разговор с классиком
Я не исчезну
Не исчезай. Дай мне свою ладонь.
Евгений Евтушенко
Я не исчезну. Кто я без тебя? —
Лишь смертная, чей век до боли краток,
бессмыслицей и пустотой объят,
без таинства любви, её загадок.
Исчезнуть? Как могу я? Жизнь моя
с твоей переплелась, соединилась
в тот миг, когда, представ у алтаря,
наполнил сердце благозвучный клирос.
Я не исчезну. Грех давно прощён.
И побелели шрамы искупленья.
Нет больше третьих. Нет чужих имен.
Есть только мы и наше возрожденье.
Я не исчезну – словно сон, мираж.
Ведь твой двойник не создан этим миром.
Дрожит в причёске нежный флердоранж[4]
от губ твоих и сладкого эфира.
Моя ладонь – она твоя теперь.
Отныне ты один мне предназначен.
Я не исчезну. Не страшись потерь.
Последняя любовь – в ней все иначе.
Хулиган
Дождик мокрыми метлами чистит
Ивняковый помет по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев,
Я такой же, как ты, хулиган.
Сергей Есенин
Молодой хулиган и повеса
С неразгаданной русской душой
И глазами как ширь небесная,
Словно дождь, над Россией прошёл.
Дерзновенно, напористо, звонко
Лился песней в родной стороне
И, срывая рязанскую глотку,
На чужбине скандально гремел.
Никогда покорным послушником
И смиренником не был он,
Сладкозвучную лиру, как Пушкин,
Ласкавший хмельным пером.
Обращая в весёлый угар
Боль предчувствий и стоны тальянки,
Калечили гибельный дар
Казематы сырой Лубянки.
Но горел он среди светил
Только ярче от свежих ран,
В миллионы отмеренных сил,
Расплёскивая талан[5].
Гнулся клён, и плевался листвой,
И стучался к нему в окно,
Заявляя свое родство
С деревенской лихой шпаной.
Колосилась на поле рожь,
Золотила пшеница край. —
И казалось, что не умрёшь…
И казалось, что вот он – рай.
Но увял до поры лепесток,
И шафрановый цвет облетел.
Оттого пробежал холодок,
Завыла, как мать, метель…
Обнимая в слезах россиян,
Разметалась по небу синь.
Был поэт на Земле… хулиган…
Ты прости его, Боже. Аминь.
Гений
О, сколько раз я с упоеньем,
Как гений чистой красоты,
Читала вслух стихотворенье,
Что написал когда-то ты.
Мне вспоминался шумный Питер,
Рука в перчатке и платок,
Соединивший пару литер
В непревзойденный завиток.
Мгновенье чудное искрилось,
Переливалось на свету,
Как небом посланная милость
На Поцелуевом мосту.
В груди пульсировала вечность.
Душа не знала больших мук,
Чем точность рифм и безупречность
Твоих бесчисленных подруг.
Но я гнала свои сомненья,
Как гений чистой красоты,
Как ключ любви и вдохновенья
Недостижимой высоты.
Изящной талией в корсете
Благословляя весь Парнас,
Я пробуждала жизнь в поэте…
И ты писал – как бог, как А.С.
* * *
