«Да», – думаю я, заметив ошеломляющее количество красного.

Шарфы, тряпки, какие-то лоскутья, флаги… красная ткань лежит на всех поверхностях и свисает с каждой стены. Можно было догадаться, что этим закончится. Гиза некогда шила одежду для Серебряных; теперь она прилежно мастерит флаги для Алой гвардии, украшая их разорванным пополам солнцем – символом сопротивления. Они некрасивы – стежки неровные, узор простой. Их не сравнить с произведениями искусства, которые она некогда создавала. Это и моя вина.

Гиза, сидящая за маленьким железным столиком, застыла с иголкой в полузалеченной руке. Она смотрит на меня, и остальные тоже. Мама, папа, Трами – все глядят, но не узнают девушку, которую видят перед собой. Когда мы виделись в последний раз, я не сумела совладать с собой. Я была загнана в ловушку, слаба, сбита с толку. Теперь я изранена, покрыта синяками, предана, зато знаю, кто я такая и что должна сделать.

Я – бóльшее, чем мы когда-либо мечтали. И меня это пугает.

– Мэра… – чуть слышно раздается мамин голос.

Она выговаривает мое имя с дрожью.

Как дома, в Подпорах, когда мои искры чуть не сожгли наш дом, она первой обнимает меня, а после объятий, которые слишком коротки, усаживает на свободный стул.

– Сядь, деточка, сядь, – говорит она, и руки у нее дрожат.

«Деточка». Я много лет не слышала, чтобы мама так меня называла. Странно, что это слово прозвучало теперь, когда я уже далеко не ребенок.

Мамины руки витают над моей новой одеждой, ища синяки, как будто она видит сквозь ткань.

– Тебе больно, – бормочет она, качая головой. – С ума сойти, тебя не уложили на носилки. После… ну, после всего.

Я втайне радуюсь, что мама не упоминает Наэрси, арену и то, что было раньше. Сомневаюсь, что в обозримое время мне хватит сил, чтобы воскресить эти воспоминания.

Папа мрачно усмехается.

– Она может делать, что вздумается. Ей незачем спрашивать разрешения.

Он ерзает, и я замечаю, что седины у него прибавилось. Еще он похудел и кажется в знакомом кресле совсем маленьким.

– Как Шейд…

Шейд – это то, в чем мы все согласны. И о брате мне проще говорить.

– Вы его видели? – спрашиваю я, позволив себе расслабиться на холодном металлическом стуле. На нем очень приятно сидеть.

Трами встает со своей койки, чуть не стукнувшись головой о потолок.

– Сейчас пойду в лазарет. Я просто хотел убедиться, что ты…

Слово «в порядке» окончательно покинуло наш лексикон.

– …на ногах.

Я могу лишь кивнуть. Если я открою рот, то, наверно, расскажу все. Про боль, про холод, про принца, который меня предал, и про другого принца, который меня спас, про людей, которых я убила. Хотя они, быть может, уже об этом знают, я не в силах признаться в содеянном. Увидеть на лицах родных разочарование, отвращение, страх передо мной. Сегодня я этого не вынесу.

Бри отправляется вместе с Трами, грубовато похлопав меня по спине, прежде чем выйти вслед за братом в коридор. Килорн остается; он по-прежнему молчит, прислонившись к стене, словно хочет провалиться сквозь нее и исчезнуть.

– Поешь? – спрашивает мама и копается в крохотном шкафу. – Если ты голодная, у нас кое-что осталось от вечернего пайка…

Хотя я уж не знаю сколько ничего не ела, я качаю головой. Я так измучена, что думать не могу ни о чем, кроме сна.

Гиза смотрит на меня, прищурив свои ясные глаза, и все понимает. Она отбрасывает с лица прядь густых рыжих волос цвета нашей крови.

– Тебе надо поспать.

Она говорит так убежденно, что я забываю, кто из нас старшая сестра.

– Дайте ей отдохнуть.

– Ну конечно. Ты права.

И вновь мама тянет меня за собой, подняв со стула, и подводит к кровати, на которой лежит больше подушек, чем на других. Она нянчится со мной, возится с тонким одеялом, сама делает все необходимое. У меня хватает сил лишь на то, чтобы следовать ее указаниям. Я позволяю ей подоткнуть одеяло – мама никогда не делала этого раньше.

– Ну вот, деточка, спи.

«Деточка».

Я уже давно не была в такой безопасности, меня окружают люди, которых я люблю больше всего на свете, но тем не менее мне как никогда хочется плакать. Но ради них я сдерживаюсь. Сворачиваюсь клубочком и рыдаю в одиночестве, мысленно, чтоб никто не видел.

Вскоре я задремываю, несмотря на яркий свет над головой и тихие разговоры. Слышится низкий голос Килорна – теперь, когда я ушла со сцены, он вновь заговорил.

– Присмотрите за ней. – Это последнее, что я слышу, прежде чем погрузиться в темноту.

Где-то ночью, между сном и бодрствованием, папа берет меня за руку. Не для того, чтобы разбудить, просто чтобы подержать. На мгновение мне кажется, что это сон, что я – в камере под Чашей Костей. Что наше бегство, арена и казнь были кошмаром, который я должна вскоре пережить вновь. Но рука у папы теплая, узловатая, знакомая, и я крепче сжимаю ее. Он настоящий.

– Я знаю, что такое убить человека, – шепчет папа, глядя вдаль.

Его глаза – две крошечные точки света в темной комнате. Папин голос звучит непривычно, как будто сам он в эту минуту стал другим человеком. Солдатом, который слишком долго выживал в недрах войны.

– Я знаю, как это действует…

Я пытаюсь заговорить. Несомненно, пытаюсь.

Но вместо этого выпускаю папину руку и уплываю в темноту.

Наутро меня будит едкий запах соли. Кто-то отворил окно, впустив в комнату прохладный осенний ветер и яркий солнечный свет. Буря закончилась. Прежде чем открыть глаза, я даю волю воображению. Подо мной моя старая кровать, ветер долетает с реки, и решать нужно только, пойти или не пойти в школу. Но утешения в этом немного. К той жизни, хоть она и была проще, я бы не вернулась, если бы смогла.

У меня есть дела. Я должна позаботиться о списке Джулиана, начать подготовку к этому масштабному предприятию. И если мне понадобится Кэл, кто посмеет отказать? Если на кону – спасение многих жизней от петли, кто скажет «нет»?

Что-то подсказывает мне, что, например, человек с кровавым глазом. Но я отгоняю эту мысль.

Гиза лежит, растянувшись, на койке напротив и здоровой рукой выдергивает нитки из куска черной ткани. Она даже не смотрит на меня, когда я потягиваюсь, треща суставами.

– Доброе утро, деточка, – говорит она, не скрывая ухмылку.

И получает подушкой по физиономии.

– Не начинай, – предупреждаю я, втайне радуясь, что она дразнится. Вот если бы и Килорн вел себя так же, став чуть более похожим на рыбацкого мальчишку, которого я помню.

– Все в столовке. Завтрак еще не закончился.

– А где лазарет? – спрашиваю я, подумав про Шейда и Фарли.

Сейчас сестра – один из моих основных союзников.

– Тебе надо поесть, Мэра, – строго говорит Гиза и наконец садится. – Я серьезно.

Тревога в ее глазах смущает меня. Очевидно, я выгляжу хуже, чем предполагала, раз уж Гиза обращается со мной столь бережно.

– Ну а где столовка?

Фыркнув, она встает и бросает рукоделье на постель.

– Так я и думала, что буду нянькой, – бормочет сестра, совсем как мама, когда сердится.

На сей раз она увертывается от подушки.

С утра мы быстрей преодолеваем лабиринт коридоров. По крайней мере, я помню дорогу – и мысленно отмечаю двери, мимо которых мы проходим. Некоторые открыты – за ними пустые спальни и немногочисленные отдыхающие Красные. То и другое внятно свидетельствует о предназначении казармы номер три, которая, очевидно, отведена для семейных. Здешние обитатели не похожи на бойцов Гвардии, и я сомневаюсь, что большинство из них когда-либо участвовали в сражении. Тут есть и дети, даже совсем маленькие, которые бежали вместе с родителями или были привезены на остров. Одна комната буквально набита старыми, поломанными игрушками, а стены спешно выкрашены в тошнотворно-желтый цвет в попытке сделать бетон повеселее. Никакой надписи нет, но я понимаю, для кого отведено это помещение. Для сирот. Я быстро отвожу глаза, глядя куда угодно, только не на эту клетку для живых призраков.