В освещенном пространстве распахнутой двери были видны силуэты двух женщин. Ветер развевал их волосы, трепал подолы. Обе стояли неподвижно. Они-то и составляли то, что именуется "дом", "родное гнездо", с ними были связаны все-все радости и печали. Уже вышли из дому, а Петр Васильевич и сейчас не был уверен, что правильно поступает. Как же можно оставить их одних - слабых, беззащитных? Что они тут будут делать одни? Какие их ожидают лишения и обиды?
- Храни вас бог! - крикнула Марина.
Когда рассвело, Миша и Петр Васильевич увидели, что по дороге в одном с ними направлении движется немало людей. Это придало им бодрости. И ветер и утренняя прохлада теперь не страшили.
Вот целое семейство обогнало их. Муж и жена, дети всех возрастов, у каждого узелки и котомки за спиной, кроме того, багаж в тележке. По-видимому, собрались обстоятельно, взяли все необходимое. Какие веселые лица! Они знают, что делают! Они не оглядываются!
А вот трое конных.
- Котовского не найти?! - говорил один из них, что-то доказывая. - У нас с ним одна дорога. Встренемся!
- Папа! Ты слышал? - взволнованно проговорил Миша. - Котовский!
- Ну что - Котовский?
- Говорят, он где-то здесь, поблизости. Только бы найти его!
- Ну и что же дальше?
- Тогда - все! - Миша мечтательно улыбнулся. Поправил ремень на плече и прибавил шагу.
Небо между тем зарозовело, зарумянилось, как отлежанная щека на подушке. Две-три звезды, пробившись сквозь облачную гущу, по-ночному сверкали и переливались голубым, холодным огнем, они не догадывались, что ночь кончилась и начинается утро. Голые, зимние деревья четко проступали на светлеющем небе, и промозглая мгла уползала куда-то в кусты.
Долго шли молча. Затем Петр Васильевич недоверчиво спросил:
- А ты откуда знаешь этого... Котовского?
- Как же, папа! Спроси любого крестьянина... Или в Кишиневе... Да он, знаешь, сколько раз в тюрьме сидел!
- А ты думаешь, это очень хорошо - сидеть в тюрьме?
- Смотря по тому, за что. Котовский сидел за справедливость.
- Все равно. Даже если и встретим, он ничем не сможет помочь. Очень нужны ему такие, как мы, воины!
Миша не стал спорить. Отец не понимает! А то бы он иначе рассуждал!
Опять шли молча. Смотрели на посветлевшее небо на придорожные деревья, и каждый думал о своем.
В Т О Р А Я Г Л А В А
1
Котовский ехал в тот день верхом, пробираясь по проселочным дорогам. Пришлось оставить Кишинев и отходить с боями к Днестру. Вероятно, придется отдать злобному врагу всю Бессарабию. Враг входит, бряцая оружием. Возвращаются в свои гнезда и господа помещики.
А ему надо уходить!
Сегодня бессарабские властители торжествуют.
"Погодите немного! - думал Котовский. - Настанет день, и мы посчитаемся!"
Прежде чем расстаться с Бессарабией, Котовский решил заехать в свои Ганчешты, в свое родное селение, чтобы проститься с домом, с сестрой. Он ехал в раздумье. Невесело было на душе.
В боях под Кишиневом перевес оказался на стороне противника. Надо изменить соотношение сил. Надо звать народ на защиту свободы. Вот с чего надо начинать!
Таковы были мысли Григория Ивановича Котовского, когда он подъезжал к своему родному селению Ганчешты.
Родина! Тихие Ганчешты! Прозрачная речушка Когильник и прохладный пруд, по берегу которого так приятно ходить босиком... Кажется, нигде нет столько зелени. Здесь отовсюду лезут стебли. Зеленые сады, зеленые улицы, зеленые виноградники и табачные плантации.
Григорий Иванович и хмурится и улыбается.
Детство! Прозрачное, как речушка Когильник, мелководный Когильник с галечным дном.
Цокают копыта. Дорога извивается среди полей. Как все сразу вспомнилось, как все ожило! Годы мелькают, как кустарники, сиротливо растущие вдоль дороги. Как оглянешься - быстрая была жизнь, для тихого раздумья не оставалось и минуты.
Чем ближе подъезжал Григорий Иванович к родному дому, тем большее волнение охватывало его. Вон и крутая гора, поросшая дубняком. На вершине горы, главенствуя надо всей местностью, красуется белоснежный дворец князя Манук-бея. Внизу притулились Ганчешты. Они припадают к подножию княжеского величия, как смиренный слуга к плечику доброго барина. Ладно! Еще посмотрим, как будет припадать к плечику слуга! И Котовский переводит взор на милые знакомые улочки, дворы, на сады, в которых вырастают такие вкусные яблоки. Уж он-то помнит их вкус!
Вот и отца нет в живых... Тихий и молчаливый человек был отец. Он работал механиком на винокуренном заводе князя Манук-бея, и от него всегда пахло машинным маслом и крепким табаком. Он был точен, исполнителен, серьезен и даже суров. Но от этого молчаливого, тихого человека впервые услышал в детстве Григорий Иванович вольные, непокорные слова. Такие слова очень нужны были в покорных Ганчештах, среди пришибленных нуждой поселян, среди этого заплесневелого, издавна установившегося неблагополучия.
Григорий Иванович помнит, как все они, деревенские ребята, наблюдали удивительную сцену: мчалась по дороге пара манукбеевских рысаков - серых, в яблоках. Кучер - не кучер, коляска - не коляска, все блестит, сверкает, все красивое, небывалое, а в экипаже сидит самый обыкновенный курносый мальчишка. Но боже упаси! Это не мальчишка. Это барчонок. Он сидит и даже по сторонам не смотрит. Навстречу движется воз. Дядька Антон везет жерди на починку своего огорода, у него вся ограда развалилась, и свиньи поели капусту.
Княжеский кучер кричит еще издали:
- Э-гей!
И рукой показывает: прочь с дороги!
Дядька Антон захлопотал, заторопился... затпрукал, задергал свою клячонку... свернул в канавку, воз боком, клячонка жилится... А серые в яблоках кони промахнули мимо, разбрызгивая клочки пены, кучер успел разок полоснуть по Антоновой кляче, и мальчик в экипаже засмеялся - противный, с круглыми щеками мальчик.
Вечером маленький Гриша спросил:
- Почему мальчишка ехал на двух лошадях, а дядька Антон на одной да еще с возом, воз-то, знаешь, какой тяжелый! А свернуть пришлось все-таки Антону, потом он еле выбрался. Почему?
- Видишь ли, - начал отец и задумался, потому что сам не знал, почему, собственно, Антон должен свернуть, - видишь ли, как бы это тебе объяснить. То Манук-бей, а то всего лишь Антон. Бедные всегда уступают дорогу богатым.
