- Я что тебе говорю! - кричал кузнец под лязганье и звон железа. Поддай жару, говорю! Тютя!
И больше для поощрения, чем по злобе, ударил Васюкова.
Ударил - и пожалел. К нему подскочил Котовский и как начал позорить да вычитывать! Максимыч сначала пробовал огрызаться, отмахиваться. Куда там! Котовский стыдил его, пока не пронял. После-то кузнец стал уже оправдываться:
- Да разве я... да чего ты на самом-то деле? Я же для науки...
- Это только в полиции бьют, - горячился Котовский, - в полицию идет тот, у кого совести нет. Их для того и кормят, чтобы усмирять, чтобы зуботычины раздавать, чтобы в страхе народ держать. А ты? У тебя сознание должно быть. И нашел кого ударить! Слабенького! Ты ударь меня! Или как? Неохота?
- Да ладно, - морщился кузнец, - ну, ошибка вышла... Ну, все.
И больше уж кузнец никогда не замахивался на Виктора Васюкова.
- Ты вот что, - сказал на прощание Котовский, подбадривая новичка, старайся попасть в наряд на молочную ферму, когда будет мое дежурство. В школе кормят плохо, а там я тебя молочком, а то и сливочками подкормлю. А то смотри, какой ты заморыш!
Вскоре повстречались они с Васюковым на поле. Нужно было мотыжить. Мотыга была тяжелая. Васюков никак не мог приспособиться к ней. Мальчики тотчас подметили, что он мотыги никогда и в руках-то не держал. Начались шутки, поддразнивание.
- Смотрите, смотрите, ребята, ведь это прямо-таки богатырь!
- Ого! Да он нас всех землей забросает!
- По ноге! По ноге ударил! Это новый прием!
Котовский молча взял мотыгу у Васюкова.
- Тут, Витя, ничего нет мудреного, - сказал он спокойно, - и только дураки могут хвастаться своим умением мотыжить...
Шутники прикусили языки.
- Даже медведя можно обучить этой работе, подумаешь, какая сложная машина. Мотыга! А ты вот держи ее так... и р-раз! Видишь, как получается? Ну-ка, попробуй.
С тех пор у Вити с Котовским и дружба повелась - и всякие насмешки прекратились.
Однажды ночью, во время дежурства, Котовский предложил:
- Идем, пугнем немножко наше начальство.
- А как?
- Вот увидишь.
Они вышли в поле. Глянули на высокое звездное небо, на притаившийся, притихший, замерший в тишине ночи сад... Котовский неподражаемо ловко изобразил завывание волка. Вот переполошатся! Ведь волкам есть чем поживиться на животноводческой ферме. Будет наутро разговоров, что появились волки и разгуливают под самыми окнами директорской квартиры.
- Сегодня мы пойдем в деревню на молдавский жок, - объявил как-то Котовский своему приятелю Васюкову. - Там ты увидишь одну девушку... такую девушку...
- Я знаю, что такое молдавский жок, - заявил Васюков. - Жок - это танец.
- У молдаван есть поговорка: льет воду в колодец... Так говорят о бестолковых людях.
- По-твоему, я бестолковый?
- Хуже. У тебя как-то неинтересно все получается. "Жок - это танец". "Зимой холодно, летом тепло"... Я ему говорю о замечательной девушке, а в ответ слышу равнодушные рассуждения.
- Но ведь я согласен пойти на этот жок.
И они пошли. Деревня Ливадэшти разбросана по овражкам на берегу мелководной реки. Голубые и светло-зеленые фасады домиков расписаны синими полосами. Около каждого домика плодовые деревья. Кое-где виднеется журавль колодца или высятся, как одинокие стражи, пирамидальные тополя.
Васюков только что намеревался сказать что-то такое поэтичное о живописной местности. Но не успел этого сделать.
- Удивительное дело, - сказал Котовский, когда они миновали мостик и попали на деревенскую улицу, - на первый взгляд, как будто простенькая хорошенькая деревенька. Как ситцевое платье - и нарядна и незатейлива. А вглядеться - какое жалкое существование. В Молдавии один курган носит название "Курган рабства". Мне почему-то всегда это вспоминается, когда я смотрю на лачуги молдаван...
- А где же девушка? - спросил Васюков.
На "пристьбе" - на завалинке одного из домиков - много молодежи. Вот он - танец! Мелодично звенят струны самодельных музыкальных инструментов. Медленно движутся танцующие.
Котовского знали. Тотчас потеснились, чтобы дать ему и Васюкову место. Рядом с ними оказался старый молдаванин. Он вздыхал и все смотрел на танцоров. Видно, когда-то и сам был завзятым исполнителем жока.
Котовский вежливо спросил его, как живется.
- Вяцэ рэ! - ответил старик спокойно. - Плохая жизнь.
И опять смотрел слезящимися, потухшими глазами на медленно двигающиеся танцующие пары.
Вечерняя заря угасала над деревней. Обрисовывались на фоне румяного неба очертания домов, изгородей. Листья айвы лепетали о чем-то невеселом. Яблони толпились вокруг танцующих. От реки плыли запахи сырости, прохлады, гниющих камышей...
- Пора идти, - напомнил Васюков. - Могут заметить наше отсутствие, и будут неприятности.
- Подожди! Сейчас она будет петь...
- Кто?
- Как кто? Конечно, она, Мариула!
И действительно, красивая смуглая молдаванка, сидевшая на скамейке под грушевым деревом, затуманилась, загрустила, пока парень перебирал легкие струны гуслей. Затем сразу взяла за сердце своим низким, грудным голосом. Взяла и не отпускала.
- Какие слова! - вздохнул Котовский.
Молдаванка пела:
Дни ли длинные настали,
Провожу я их в печали.
Дни ли снова коротки,
Сохну, чахну от тоски...
Изо всех дверей появлялись женщины, выползали старухи, теперь и под деревьями и дальше, возле изгороди и колодца, толпился народ. Замолкли шутки, утихли разговоры. Все слушали. И Васюков видел, как напряженно, всем существом, слушает дойну Котовский.
Лист увядший, лист ореха,
Нет мне счастья, нет утехи,
Горьких слез хоть отбавляй,
Хоть колодец наполняй.
Он глубок, с тремя ключами,
Полноводными ручьями.
А в одном ручье - отрава,
А в другом - огонь и лава,
А еще в ручье последнем
Яд для сердца, яд смертельный.
Мариула замолкла. Бледное лицо ее все еще отражало ту печаль, о которой она рассказывала в песне.
- "Он глубок, с тремя ключами, полноводными ручьями..." - задумчиво повторил Котовский.
- Обрати внимание на лица слушателей, - шепнул Васюков, - они стоят как зачарованные, а вон та, около яблони, - у нее слезы на глазах!
