— Папа, нам же еще домой ехать… — заканючил я, дергая его за рукав.

— Все нормально, сынок! — заверил он. — Ты что, отца своего не знаешь? Доедем как по маслу…

Короче говоря, он так наклюкался, что с огромным трудом забрался в кабину, когда уже совсем стемнело. На этот раз мне было не до игр, и я со страхом поглядывал то на дорогу, то на отца, теребя его, когда мне казалось, что он спит за баранкой: отец бурчал в ответ что-то невнятное и продолжал вести машину.

И знаете, что я до сих пор помню с безмерным удивлением?

Я точно видел, что глаза его закрыты, но машина останавливалась на красный свет, уверенно объезжала любые препятствия, поворачивалась в нужном направлении. Было такое впечатление, словно машина едет сама. Сейчас бы сказал, что мы двигались на автопилоте.

Часа через два мы подъехали к нашему дому, отец заглушил двигатель и уткнулся лицом в баранку. Я выскочил из кабины, оббежал ее и открыл дверцу водителя: отец тут же вывалился и рухнул на землю…

То ли он чувствовал машину, как самого себя, то ли машина сливалась с ним в единое целое, но отец, проработав водителем более сорока лет, никогда не попадал в аварию. Один раз авария все-таки случилась, но не по его вине. Случилась она с первой и последней машиной в нашей семье. Как-то по дешевке отец приобрел «Москвич» самой первой модели. Он был в таком разбитом состоянии, что проще его было назвать грудой металлолома.

Несколько месяцев трудился над ним отец и наконец превратил эту груду в некое техническое чудо. Поездить на нем удалось всего один летний сезон, а я и вообще прокатился лишь единожды, когда отец с мамой отвозили меня на два месяца в пионерский лагерь.

В тот злополучный день родители везли Саньку, моего младшего братишку, к одной из маминых сестер. Как рассказывала мама, они остановились на светофоре и спокойно ждали зеленого света. Санька сидел, как и положено ребенку, сзади, мама впереди рядом с отцом. Они переговаривались между собой и не смотрели на встречную полосу. И не успели ничего сообразить, как на них налетел груженный песком «МАЗ». Передняя часть машины оказалась смята. Мама ударилась лицом о переднее стекло, Санька перелетел через спинку переднего сиденья и врезался головой в лобовое стекло. Меньше всего досталось отцу: спасла реакция. Он успел упереться руками в баранку руля и лишь разбил себе лоб. У мамы было сильное сотрясение мозга и все лицо превратилось в сплошную синюю маску.

Больше всех досталось братишке: был разбит лоб, повреждены губы. Года через два мы извлекли из его губы четырехмиллиметровый стеклянный кубик, который постепенно отторгался Санькиным организмом.

Однако вернемся в Южно-Сахалинск…

После случая с вылитой водкой прошло много месяцев, и он постепенно забылся…

Однажды мы с Серегой сидели, трепались, и вдруг он мне и говорит:

— Ты знаешь, Витек, а мы с тобой год назад познакомились!

— Ух ты, и точно! — воскликнул я и совсем по-взрослому добавил: — Надо бы отметить это дело…

— Как?

— Как, как! Не знаешь, что ли? Выпить нужно! — деловито пояснил я.

— Чего выпить? — не понял приятель.

— Чего, чего… Водки!

— Где ж ее возьмешь? — рассмеялся тот и добавил, хитро поглядывая на меня: — Ты ж тогда вылил ее на землю…

— Пошли к нам, — подмигнул я и потащил его за собой.

Дело было как раз под Майские праздники, и за шифоньером я давно заприметил две нераскупоренные бутылки «черноголовки». Хотите верьте, хотите нет, но два четырехлетних пацана уговорили почти полторы бутылки сорокоградусной. Я не знаю, как Серега добрался до своей комнаты, но сам, а также из рассказов отца и матери помню следующее…

Первым, слава Богу, пришел отец. Застав меня распластанным на кровати и что-то бессмысленно бормочущим, он сначала не на шутку встревожился и уже хотел бежать за доктором, как почувствовал исходящий от меня водочный дух. Немало удивившись, он подхватил меня на руки и стал расспрашивать, как я дошел до жизни такой. Его голос доносился из какого-то далека, а перед моими глазами болталась свисавшая с потолка электрическая лампочка, свет которой бил мне прямо в лицо, я ухватился за нее своей ручонкой и дернул на себя, вырывая с корнем скрученный провод с фарфоровых роликов.

Отец уложил меня на кровать, а сам устремился за шифоньер, где обнаружил, что выпито почти полторы бутылки водки, и расхохотался от этого зрелища:

— Это ж надо! Вот шпингалеты: засосали полторы бутылки водки! Сколько вас хоть было? Штук пять? Однако не все выпили: спасибо, хоть отцу оставили!

— уважительно добавил он и с удовольствием допил водку прямо из горлышка, закусил куском хлеба с луковицей и снова подошел ко мне: я беспокойно ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть.

Думаю, что тот факт, что мы не все выпили, а оставили ему, и сыграл положительную роль: меня даже не наказали и за пьянку, и за то, что я на себе «спьяну» в клочья изорвал морскую тельняшку, сшитую мне мамой из чьей-то старой мужской.

Можете представить мое самочувствие на следующий день: я был буквально желто-зеленого цвета, дня три-четыре меня выворачивало наизнанку: типичное алкогольное отравление. То же самое творилось и с Серегой.

Надо заметить, эта история принесла пользу: на спиртное я не смотрел лет до пятнадцати, а перебрав в пятнадцать, не пил лет до двадцати пяти. В рот не брал даже шампанского, но об этом расскажу позднее.

Не знаю, стоит ли уважаемым читателям воспользоваться моим опытом в отношении своих детей, но своих сыновей я провел через это, и пока, тьфу-тьфу, никто из них к рюмке не тянется и дай Бог не потянется.

Чтобы закончить мои детские воспоминания о бутылках и японцах, расскажу, что произошло, когда я уже учился в Москве и ко мне в гости приехали Василий с тетей Любой. Во время нашей прогулки по Москве нам повстречалась группа японских туристов.

— Кто такие? — удивленно спросил Василий.

— А, иностранцы! — отмахнулся я и добавил: — Японцы…

— Это надо же, — покачал головой главный механик Василий. — У нас в Южно-Сахалинске они ходят грязные, оборванные, бутылки по помойкам собирают, а приехали в Москву и… иностранцы!

Василий произнес это с такой непосредственностью, что было ясно — он вовсе не шутит и искренне поражен таким удивительным явлением.

Василий был очень компанейским, веселым и нежадным человеком. Например, заходим в Новодевичий монастырь, ходим, смотрим, а на выходе он достает крупную купюру и бросает на поднос служке. Люба начинает ему выговаривать, что можно было бы и мелочью отделаться, а он спокойно объясняет:

— Когда ты ходишь в театр, в музей, ты же платишь за то, что приобщаешься к прекрасному?

— Ну, — согласно кивает Люба. — Но то ж за прекрасное…

— А разве мы не видели прекрасные иконы, изумительные росписи на стенах, на потолке… — спокойно пояснил Василий, и тетя Люба замолчала, не найдя что возразить…

Но продолжим наше повествование…

Выйдя замуж за Ивана Чернышева, мать вскоре откликнулась на уговоры младшей сестры Любы и вместе с мужем уехала в Южно-Сахалинск. Я остался на попечение ее сестры Евдокии, ее мужа, начальника райотдела милиции дяди Данилы, которого я через пару месяцев стал называть папой Данилой, а также двух ее дочерей.

Более двух месяцев мама с отцом жили у тети Любы в небольшой комнатке в том деревянном бараке, о котором говорилось выше. Благодаря отличным характеристикам от вокзальных властей, маме довольно быстро удалось найти себе работу буфетчицы в одном строительном управлении Южно-Сахалинска. Отец же устроился шофером сразу после приезда: шоферы нужны везде. Потом, по ходатайству ее начальства и начальства отца, им была выделена отдельная комната в том же самом бараке.

Как говорится, их счастью не было конца. Только одно печалило маму: она очень тосковала по своему сыночку, то есть по мне. Не выдержав и года, она уговорила свою младшую сестру съездить за мной.

Люба была очень легка на подъем, тем более что она давно не виделась с дедом Антоном и остальными сестрами, а потому согласилась без особых раздумий.