После концерта наш ансамбль попросили за отдельную плату поиграть на танцах, и мы, естественно, не отказались. Нам подносили и подносили, и к концу танцевальной программы многие из нас, исключая меня, с трудом держались на ногах. Потом нас разобрали по хатам. Не помню, что рассказывали мои партнеры, но я с двумя музыкантами, саксофонистом Жорой и пианистом Феликсом, оказался в деревянной избе, принадлежащей местной фельдшерице Катерине.
У нее дома нас ожидал стол, богато заставленный разнообразной закуской и горячительными напитками. Но Катя, судя по всему, жила одна.
— Ты одна? — разочарованно спросил Жора своим хриплым голосом.
На саксофоне он играл едва ли не с младенчества и однажды, несмотря на простуду, согласился выступать, чего делать было нельзя: он посадил горло, и с тех пор голос у него был хриплый.
— Не беспокойтесь, мальчики! Все предусмотрено! — улыбнулась Катерина, игриво подмигивая мне.
Оказывается, ей, по специфике профессии, полагался телефон. Набрав номер, она сказала:
— Зин, зайди за Валькой — и ко мне, мухой! Да по пути захватите пару бутылок портвешка… — Видно, на другом конце провода что-то спросили, и Катерина саркастически ухмыльнулась: — Как что делать? Трахаться, вот что! — усмехнулась она и шлепнула трубкой по аппарату.
— А подруги-то хоть ничего? — поинтересовался Феликс.
— Не боись, понравятся… — улыбнулась наша хозяйка и повернулась ко мне. — Пойдем за стол?
Подруги действительно оказались вполне ничего, и мы отрывались часов до двух, после чего разошлись по углам. Мы с хозяйкой дома — в небольшую спаленку, Жора со своей подругой улеглись в горнице, на диване у окна, а Феликс со своей выбрали закуточек за русской печкой, стоящей едва ли не посередине. Поупражнявшись в сексуальные «догонялки», мы наконец заснули.
Меня разбудил какой-то странный звук, доносившийся из горницы. Прислушавшись, я разобрал жалобные причитания:
— Ребята, помогите! Ребята!
Похоже, голос принадлежал Феликсу. Вскочив с кровати, я устремился ему на помощь, подумав, что он с кем-то не на шутку сцепился. Но в горнице было темно, и пока я искал выключатель, Феликс продолжал взывать о помощи. Когда же лампочка ярко осветила избу, все буквально взорвались от хохота.
Феликс стоял возле русской печи, вытянув вперед руки, словно слепой, и жалобно скулил. Проснувшись среди ночи от желания сходить «по малой нужде», он начисто забыл, где находится, а в темноте окончательно потерял ориентиры и стал кружить вокруг печи, пытаясь отыскать выход. Ему почудилось, что он заперт в лабиринте и ему вот-вот придет конец.
— А пописать-то тебе хоть удалось? — спросил я.
— Ой, совсем забыл! — воскликнул он и пулей полетел к выходу: все «удобства» были на улице.
Мы снова зашлись от хохота…
В общем, наши мужественные агитброски в российскую глубинку для выполнения призыва партии: «Искусство в массы» — проходили с полной отдачей всех наших сил и способностей…
Однажды я услышал, что при университетском Доме культуры объявлен конкурс в эстрадную студию. Из чистого любопытства я зашел посмотреть и узнал, что художественный руководитель СТЭПа — Студенческого театра эстрадных представлений — Николай Николаевич Рыкунин. Поскольку я сам специализировался в конферансе, то следил за «старшими товарищами», среди которых выделял и любил как раз Рыкунина. В назначенное время я пришел к нему на просмотр, и он, выслушав мое чтение, сразу меня зачислил.
Я стал, ко всему прочему, заниматься в студии заслуженного артиста республики Николая Рыкунина.
С первой же встречи он произвел на меня такое впечатление, что, как говорится, я ему все время смотрел в рот. Меня все в нем поражало: и тональность плавной речи, которая слышна и в последнем ряду, и изящные жесты, присущие только интеллигентам старой формации, и барская походка. Я решил заниматься в классе «пантомимы и конферанса».
Как много дал мне Николай Николаевич! Потом только мы узнали, что его несколько раз представляли на звание «Народный артист СССР», но недруги выискивали всякие причины, чтобы его прокатить, и в последний раз придрались к тому, что у него нет педагогических заслуг. И Николай Николаевич, как всегда, смело принял вызов, создав собственную студию.
Чему мы там только не учились: технике речи, актерскому мастерству, читать стихи и прозу, даже танцевать и петь. Андрей Внуков, довольно известный в то время поэт, написал для нашей дипломной работы музыкально-драматическую пьесу в двух актах. Мы сами придумали декорации, пошили костюмы, а репетиции были таким святым делом, что, даже заболев, приходили на них с высокой температурой, но в марлевых повязках, чтобы не заразить партнеров…
Тогдашний министр культуры СССР Екатерина Фурцева очень симпатизировала нашему художественному руководителю и пришла на наш выпускной спектакль, который показывался на главной сцене МГУ на Ленинских горах — в зале Дома культуры. Несмотря на то что вход был платным, в огромном зале свободных мест не было. Надеюсь, зрители не пожалели ни о потраченных деньгах, ни о проведенном времени. Во всяком случае, аплодисменты переросли в настоящие овации, а Николая Николаевича вызывали на сцену раз пять.
Когда занавес наконец закрылся окончательно, мы окружили Рыкунина и стали поздравлять с успешной премьерой, а он поздравлял нас. Неожиданно, словно по команде, все замокли: к нам за кулисы зашла сама Фурцева! Тепло поздравив нашего художественного руководителя, Екатерина Алексеевна попросила его познакомить с нами, и Николай Николаевич поименно представил каждого, и каждому Фурцева пожимала руку, коротко бросая:
— Поздравляю вас! — а когда дошла очередь до меня, сказала: — А вы, молодой человек, весьма талантливы! Поздравляю вас!..
Вскоре Николай Рыкунин получил звание народного, и мы все за него порадовались.
Через тридцать с лишним лет мы встретились с Николаем Николаевичем Рыкуниным: я пригласил его на премьеру своего художественного фильма «Тридцатого уничтожить!». Несмотря на приближавшееся восьмидесятилетие, он был таким же подтянутым, обаятельным, уважительно-ласковым, каким я помнил его. Он искренне радовался моим успехам и сказал, что всегда верил, что я найду свое место в искусстве. Я с благодарностью принял приглашение на празднование его восьмидесятилетнего юбилея в Театре эстрады и даже выступил с приветственной речью.
На этом вечере Николай Николаевич познакомил меня с очень многими известными артистами, среди которых были Наталья Дурова, хозяйка «Уголка Дурова», и Борис Брунов, с которым мы обменялись календариками с нашими фотографиями, и многие другие.
Фото Брунова я укрепил на раме окна, у которого стоит письменный стол, и несколько месяцев он доброжелательно наблюдал, как я работаю. Но однажды календарик упал. Почему-то мне стало не по себе: я до него не дотрагивался, не было и сквозняка. Я попытался прикрепить его на прежнее место, что удалось не без усилий. В этот момент раздался телефонный звонок. Звонил Николай Николаевич Рыкунин.
— Ты знаешь, Витюша, только что скончался Борис Брунов, — сказал он печальным голосом.
— Поразительно! — сказал я. — Перед вашим звонком упало фото Бориса Брунова, и я подумал: это не к добру… — Я был искренне огорчен, хотя знал этого талантливого человека не так хорошо, как хотелось.
— Да, Витюша, есть множество вещей, которые человек еще долгое время не сможет объяснить…
— Вы держитесь, Николай Николаевич, не раскисайте!
— Постараюсь. — Он усмехнулся и грустно добавил: — Хотя что от меня зависит?
Я прекрасно понял, что имел в виду мой бывший художественный руководитель. Хотя почему «бывший»? Николай Рыкунин навсегда останется моим художественным руководителем. Человеком с самой большой буквы. Но чем я мог его успокоить? Умер его близкий приятель, на несколько лет моложе его. Ничем…
Огромного здоровья вам, дорогой мой Учитель!..
Однажды на университетской доске объявлений я прочел, что киностудия «Мосфильм» приглашает всех желающих принять участие в массовых сценах фильма. Оплата — три рубля, позвонить по такому-то номеру.
