– Двадцать четыре года, двадцать четыре года с небольшим, – продолжал Клавдий разговор с Сенекой, поглаживая ладонью складки кожи под подбородком, – мне ли этого не знать, когда я его дядя!

– Тем лучше! – вмешался Паллант. – Значит, не в двадцать пять, а в двадцать четыре года Гай завладел всем миром.

– Не знаю, владеет ли он хотя бы самим собой, – хмуро пробормотал Сенека.

– Уверен, он не понял учения стоиков[29]! – подхватил Полибий, шедший за Сенекой и Клавдием.

– И платоников, – усмехнувшись, добавил философ и принялся разглядывать площадь.

Толпы уже заметно поредели, на ступенях под колоннадой базилики Порция оставались только Валерия Мессалина и отступивший от нее на несколько шагов центурион Деций Кальпурниан.

Мимо базилики Катона спешили зазевавшиеся горожане, которые пытались догнать шествие, направившееся в сторону Марсова поля.

В их числе ковылял хромоногий старик, одетый как сенатор. Он опирался о посох из черного дерева, инкрустированный серебром и слоновой костью. Примечательна была не только его горбатая фигура, уродливость которой усугублялась короткой кривой ногой, но и совершенно плешивая голова, покрытая растительностью разве что под глазами и на подбородке, откуда редкие седые волосы взбирались к облысевшим вискам.

У него были некрасивые, но волевые черты лица. Щеки и подбородок, тщательно выбритые и умащенные благовониями, несмотря на все ухищрения во время утренних туалетов, были изрезаны морщинами преждевременной старости.

Это был Павел Фабий Персик, три года назад исполнявший обязанности консула. Изящная туника и дорогая тога, котурны[30], украшенные яшмой с ониксом, и крупный бриллиант в золотой оправе, сверкавший на указательном пальце правой руки, говорили не только об изысканном вкусе их владельца, но и о его огромном богатстве. Состояние Павла Фабия Персика равнялось пятидесяти шести миллионам сестерциев.

Поравнявшись с Мессалиной и стоявшим чуть поодаль от нее Клавдием, он оживился и вкрадчиво, даже с некоторым придыханием произнес:

– Сальве, прославленный Клавдий! Сальве, божественная Валерия! – В знак уважения он приложил правую ладонь ко рту и поклонился. Принимая ответные приветствия, он поднялся на лестницу и слащавым тоном обратился к Мессалине: – Поздравляю тебя с прекрасным днем, Валерия! Сегодня ты стала тетей императора!

– Лучше было бы стать женой императора, – чуть слышно обронила Мессалина, пожимая руку сенатора.

– Увы, твой муж не был бы самим собой, если бы не оказался таким простофилей.

– К сожалению, ты прав, – со вздохом согласилась дочь Мессалы.

– Ах, если бы я имел счастье быть твоим мужем! – еще тише, чем прежде, прошептал Фабий Персик и осторожно коснулся ее белого локтя.

– Уж не была бы я одета беднее всех римских матрон, – едва шевеля губами, шепотом продолжила его фразу женщина и, не высвобождая локтя, нежно посмотрела на Фабия.

– Сколько раз я тебе говорил, – глухо выдавил сенатор, – стоит тебе только захотеть, и все твои желания исполнятся.

В это время Клавдий, до сих пор занятый беседой с Сенекой, увидел, что Форум уже почти опустел, и громко спросил:

– Не желает ли Мессалина воспользоваться этим затишьем и вернуться домой? Обеденный час уже прошел, а мой бедный желудок не выносит подобного пренебрежения к нему.

– Сейчас, – ответила его жена и, взявшись за локоть Фабия Персика, стала спускаться с ним по лестнице. Переступая со ступени на ступень, она чувствовала на себе жаркий взгляд Деция Кальпурниана, который шел в нескольких шагах за ними.

– К твоим услугам носилки, а мы немного пофилософствуем, – сказал Клавдий.

Два патриция и два либерта пропустили вперед носильщиков, предшествуемых номенклатором и евнухом, которые все это время стояли наготове. Спускаясь по лестнице, Клавдий окликнул Деция Кальпурниана, провожавшего носилки красноречивым взглядом:

– Эй, юноша! – И, по-своему истолковав сконфуженность центуриона, он продолжил: – Благоразумный человек должен удерживаться от опрометчивых поступков, подобных тому, который ты совершил сегодня. Забудь о моем родстве с Германиком, ты мне ничего не говорил, я тебя не слышал.

Степенно попрощавшись, он с достоинством спустился по лестнице и отправился вслед за носилками, рядом с которыми устало плелся Фабий Персик, а чуть поодаль шел Тит Прокул.

– Прекрасная Валерия! Позволишь ли ты поцеловать эту прелестную ручку? – прошептал старик.

– Позволю, – не смутившись, ответила Мессалина и протянула сенатору руку, которую тот благоговейно поцеловал. – Сегодня ночью на улицах будет много народу, – шепнула она на прощание. – Приходи в час контицилия[31] и спроси Перцению.

Она махнула рукой, и Персик отстал от носилок. Но не успели далматы сделать и нескольких шагов, как с другой стороны носилок ее окликнул запыхавшийся Деций Кальпурниан. Она обернулась и произнесла:

– Прими еще раз мою благодарность за твое расположение к нам. – И, пока центурион подбирал ответные слова, она высунула голову за паланкин и, глядя как бы на дорогу, добавила чуть слышно: – Завтра на рассвете приходи ко мне. Только осторожно. Спроси Перцению.

Она улыбнулась и нежно помахала рукой…

Четверо далматов шагали в ногу, впереди них шел номенклатор, рядом с паланкином осторожно ступал евнух с зонтиком, а сзади плелся Клавдий, с видом знатока рассуждавший об изысканных яствах, которые ожидали его:

– Посмотрим, удались ли повару грибы под мавританским соусом. – И немного погодя мечтательно добавил: – До чего же хочется обожраться! Просто нет сил!

Перед ростральной трибуной[32] Юлия стояли роскошные похоронные носилки, окруженные запыхавшимися сенаторами и всадниками. В носилках лежало тело Тиберия, многочисленные язвы на лице которого были скрыты под маской из благовоний и редких мазей.

Пространство Форума начиная от арки Августа было заполнено людьми. Они теснились и на ступенях храма Весты, и даже на широкой лестнице храма Кастора и Поллукса.

На рострах в величавой позе стоял высокий юноша, облаченный в черную тогу; он произносил похвальную речь Тиберию. Это был Гай Цезарь Германик Калигула, восемь дней назад провозглашенный императором.

Удлиненное лицо Калигулы было бы красиво, если бы не выражение мрачной свирепости, никогда не покидавшее его, словно он хотел вызвать ужас у всех, кто его видел.

Широкий и высокий его лоб, на который падала прядь каштановых волос, был грозно нахмурен.

Поредевшая шевелюра была зачесана так, чтобы по возможности скрыть раннюю лысину. Большие голубые глаза обычно выражали то гнев, то подозрительность и поразительно быстро, почти по-детски меняли одно состояние на другое. Облик дополняли впалые виски, худые щеки, изогнутый аристократический нос, красивый чувственный рот и тонкая шея.

Туловище нового принцепса было, пожалуй, даже полным, а ноги чересчур тонкими.

Когда Калигула появился на рострах, раздались аплодисменты, но в то же время послышались и голоса:

– Никаких похвальных речей! Хватит прославлять чудовище!

И тысячи глоток сразу подхватили:

– Тиберия в Тибр! Тиберия к гемониям[33]!

Тогда Гай Цезарь решил, что лучше начать с похвальной речи своему прадеду Августу, своим родителям Германику и Агриппине, а далее, как бы невзначай, упомянуть о дяде, имя которого вызывало столько ненависти. С мастерством опытного оратора, неожиданным в столь молодом человеке, он сумел составить выступление из импровизированных похвал Августу и Германику, обожаемым в народе, и из приготовленных накануне прославлений в адрес Тиберия, их потомка.