Прошло время. Тянулись долгие и не очень сытные зимы, с их метелями, вьюгами. Вход в логово заметало снегом полностью, тогда становилось тихо и тепло, волки спали, не вылезая наружу, целыми днями и ночами. Волки имеют такую особенность, терпеть бескормицу целыми неделями, не слабея при этом, не теряя силы.

В заботах о волчатах пролетали весны, пробегали жаркие лета. Волк в это время сильно худел, ведь ему одному приходилось кормить не только выводок молодых волчат, но и саму волчицу. Целыми днями и ночами он был в поиске, старался найти и добыть пропитание, обеспечить семейство. Выбегивался. О себе вспоминал лишь в последнюю очередь, позволял себе съесть какую-то часть добычи лишь тогда, когда действительно начинал слабеть, чувствовал, что не в силах продолжать день и ночь охотиться, добывать, чтобы прокормить прожорливое семейство.

С наступлением осени, когда в далеких, далеких плавнях снова гремели выстрелы, волчица начинала вести себя беспокойно. Их и неслышно было, тех выстрелов, но она знала, что плавни страшно грохочут. Она выходила из логова, металась по пригорку, часто спускалась к ручью и жадно лакала прозрачную воду. Волк тоже вел себя необычно. Мог на несколько дней уйти от логова. В основном уходил в плавни. Выбирал там какое-то скрытное место и долго, пристально наблюдал за охотниками, с каким-то азартом втягивал носом пороховые газы, незаметно стелющиеся над лабзой. Изводил себя тем, что вздрагивал от каждого близкого выстрела, но оставался лежать на месте. Лежал и впитывал чуждые звуки, чуждые запахи. Наконец, переполнившись всем этим чуждым, волк возвращался к логову. Он видел, чувствовал, как шарахаются от него молодые волки, видел, в каком страхе жмется в логово волчица. Проходило еще несколько дней, волк забирался на толстое, поваленное дерево, заходил на самое высокое место и замирал там, стоял бездвижно, как изваяние, целыми часами, лишь медленно раздувал ноздри, принюхиваясь к дальним, ночным запахам. На фоне темнеющего неба и разгорающейся луны это выглядело символично и жутко. Молодые волки прекращали подростковые игры, возню, усаживались возле входа в логово и внимательно наблюдали за отцом.

Когда ночная темь окутывала все окрестности, а луна поднималась достаточно высоко, на полнеба, волк затягивал свою песню. И было трудно понять, что это, волчий вой или плачь оборотня, так высоки были звуки, так жалобны были стоны, так безутешны были надрывные крики.

Волчица, в это время, забивалась в самый дальний угол логова и скулила, волчата застывали в страхе, даже в какой-то панике, а самый крупный, самый старший, старался подвывать. У него это плохо получалось, голос по-щенячьи дрожал, но он старался, тянул свою партию.

Этот страшный концерт продолжался до полуночи. Волк медленно спускался с высокого постамента и приходил к логову, но волчата уже не смели радостно прыгать возле отца, они чувствовали в нем какую-то неведомую решимость, перемену, ещё не могли понять, но чувствовали: что-то происходит, грядут какие-то серьезные события.

Волк ещё стоял у входа, ожидая, но волчица не появлялась, притихла там внутри логова, притаилась. Он терял терпение и, спустившись внутрь, задавал короткую, но жестокую трепку слепой волчице. Она выскакивала наружу и жалась к испуганным волчатам. Волк выбирался, еще чуть медлил и начинал движение. За ним шел самый крупный волчонок и все остальные, замыкала волчица.

В таком порядке они двигались несколько ночей, все дальше и дальше уходя от логова, день пережидали в укромных, глухих местах, не выдавая себя ни единым звуком. Волки шли на плато. Там, найдя чужую стаю, родители покидали своих подросших, но еще не до конца окрепших волчат. Они уходили обратно, на свой участок, к своему логову. Они не позволяли себе создавать стаю, хотя в зимних, коллективных охотах, участвовали в чужих загонах, делили крупную добычу.

Была ли это какая-то особенность именно этой волчьей пары, так и осталось загадкой, но волк со слепой волчицей уводили своих детенышей в чужие семейства, в чужие стаи, уводили каждую осень. Они, наверное, не знали, да и не хотели знать дальнейшую судьбу своих детей, а между тем, многие из них погибали уже в первый свой самостоятельный день. Стая плохо принимает чужаков, умерщвляя и съедая их без жалости. Только единицам удавалось прижиться, приспособиться, но всю жизнь при этом оставаться изгоями, чужаками.

***

Однажды, ранней осенью, как раз грибная пора была в самом разгаре, одна женщина, жительница деревни, пришла к матери Артемия. Деревня есть деревня, почти все знали эту историю с подстреленной волчицей, знали, что именно Артемий ее подстрелил, сделал слепой, ждали какой-то мести со стороны волков.

Так вот, эта женщина рассказала, что она столкнулась в лесу с той волчицей, собирала грибы и набрела на лесную поляну, присела отдохнуть. Через короткое время туда же, на поляну, медленно вышла волчица. Сразу было понятно, что она слепая, она двигалась так неуверенно, так наощупь, часто останавливалась и принюхивалась.

– А морда у нее, – не дай Бог приснится, вся в лохмотьях, в рваной шкуре, торчащей в разные стороны. А глазницы огромные, круглые и пустые. Чисто демон! Она меня учуяла, а я сижу, ни жива, ни мертва, дышать боюсь. Она принюхалась, рваную губу приподняла и клык показывает. И так тихо, тихо стало в лесу…. мурашки по всему телу. Вдруг со стороны к волчице здоровенный волк метнулся, на меня глазищи пялит, а сам боком к ней, боком. И она прильнула к нему, словно приросла, в два прыжка с глаз скрылись, только их и видел. Я ещё чуть посидела, в себя пришла, корзинку подхватила, и ну в другую сторону, и грибов не надо боле. Вот что натворил твой парень-то.

***

Артем дедово ружье с полатей достал, почистил, смазал, полюбовался, рукой огладил, словно девушку.

Мать о соседке поведала, которая с волчицей встречалась. Рассказывала почему-то вполголоса, и все в окно взгляд бросала. Видно было, что страшится своих же слов о слепой волчице.

Вздыхала, вздыхала, даже всплакнула чуть-чуть.

– Мам, ладно тебе, сами себя пугаете, они же звери, не могут они ни помнить, ни мстить. Все это выдумки.

– Выдумки!? А чего же не спросишь, куда Шарик девался?

– Старый был, наверное, издох?

– Нет, сынок, не издох наш Шарик, волки его разорвали прямо на цепочке. Ни у кого из соседей не тронули, а нашего вот…. Ночью пришли. Знаешь, как он кричал. – Снова заплакала, прикладывала уголок платка к сухим глазам.

Артем молчал, думал о чем-то. При встрече с друзьями тоже разговор сворачивал на волков. У двоих товарищей в прошлую осень волки собак сняли прямо с гона, когда нашли, только и осталось от них клочки шерсти, да снег, измазанный кровью.

– Два, а то и три года растишь собаку, прежде чем она работать начнет, а эти…. Клацнут пару раз клыками, и нет той собаки, поминай, как звали.

– А что вы на меня-то смотрите?

– Не пакостили волки так, пока ты волчицу не изувечил. Мстят они.

– Да вы с ума посходили?! Как зверь человеку мстить будет? Просто развелось их больше, чем обычно, за поросятами ходят, а попутно и собак прибирают.

– Может, и развелось, а все же не бывало такого, пока твоя волчица не обосновалась в наших местах.

Не получалось нормального разговора даже с друзьями. Какие-то недомолвки, косые взгляды. Артем и раньше не очень любил компании, особенно в лесу, в плавнях, а теперь, когда повзрослел, когда вошел в силу, да ещё и обвиняют черт те в чем, совсем стал одиночкой.

***

На работу поступил в леспромхоз, эта организация открылась, пока Артем был в армии. Новая организация, новая техника, новые люди, дело спорилось, лес рубили, что тебе сено на лугу в прошлые времена, одна стерня остается. Так и здесь, одни пеньки.

Осени ждал с трепетом, с каким-то едва сдерживаемым воздыханием. А как наступала пора осенняя, пора охотничья, как заполнялись плавни треском дуплетов, то уж удержаться не мог, все выходные там проводил. И отпуск туда же, в болото.