Янсений и Сен-Сиран, удрученные существующим состоянием Церкви, выход видели в обращении к ее первоистокам, но не порывая с ней, как протестанты, а оставаясь внутри нее, желая не разрушать, а укреплять ее здание. В отличие от иезуитов, они искали поддержки не в сочинениях современных им богословов, а у отцов Церкви – в первую очередь и преимущественно у святого Августина (сами янсенисты и называть себя предпочитали «учениками святого Августина»). И в этом смысле заверения янсенистов в том, что они выбирали средний путь между пелагианством и кальвинизмом, справедливы: Августин, богослов и церковный деятель времен заката Римской империи, во многих томах глубоко и подробно развивавший учение о благодати и предопределении, но возросший на античной, светской философии и риторике, и впрямь находится на полпути между позднейшими казуистами, основной пищей иезуитов, и посланиями апостола Павла, вообще Священным Писанием – единственным авторитетом для протестантов, признававших лишь прямые, непосредственные отношения между каждым человеком и словом Божиим.
«В миру», в политической и военной борьбе между католиками и протестантами, янсенисты занимали позицию недвусмысленно антипротестантскую, не в пример иным высокопоставленным католическим прелатам. В 1635 году Янсений даже опубликовал памфлет «Галльский Марс», яростно нападая на Ришелье, кардинала, министра католической страны, выступавшего в Тридцатилетней войне на стороне германских князей-протестантов против императора католика, поскольку Франция была заинтересована в ослаблении империи Габсбургов, давнего своего соперника в Европе. Янсений эти политические игры принимать в расчет не желал; он ставил в вину Ришелье и предательство братьев-единоверцев, и бесчинства французских войск на земле его родной Фландрии. Но в том, что касается существа теологической доктрины, янсенисты, несмотря на все свои протесты, куда ближе к Кальвину, чем к теоретикам католической Контрреформации. По выражению одного тогдашнего богослова, «Янсений прочел святого Августина сквозь Кальвиновы очки». Между Кальвином и «учениками святого Августина» было едва ли не единственное важное расхождение в теологических тонкостях: Кальвин полагал, что приговор предопределения вынесен еще до грехопадения, даже до сотворения человека, янсенисты же – что предопределению род людской подлежит лишь в состоянии утраченной после грехопадения невинности. Остальные различия считались скорее делом словоупотребления, которым янсенисты старались чуть-чуть смягчить и прикрыть жестокую, неумолимую суровость кальвинистских представлений. Но в психологических и житейских последствиях богословских теорий, в душевном строе и жизненном поведении их приверженцев ученики святого Августина оказались радикальнее (хотя и не тверже), чем сами кальвинисты. Для протестанта безрассудная, ни на каких разумных доказательствах не основанная вера в свое избранничество означала предприимчивость и хватку в практических делах, строгость и размеренность повседневного уклада; их бытовой аскетизм, обязательный и желанный не для одной лишь горстки подвижников, а для всех и каждого, был замешен на трезвом расчете и бережливости, на уважении к земному успеху, а не на презрении к нему; более того, сам этот успех и считался вернейшим знаком избранности.
У янсенистов же граничившая с отвращением неприязнь ко всему природному, тварному, посюстороннему, не только плотскому, но и духовному, распространялась на мирскую любовь, мудрость, самоотверженность, саму праведность, на все мирские блага, на все виды мирской деятельности, на все виды мирского успеха; печатью отмеченности полагалось как раз какое-нибудь особое несчастье, мучительная и уродующая болезнь. Бездна между миром и Церковью ощущалась непреодолимой. У Паскаля, который несколько последних своих лет провел рядом с янсенистами, как никто проживая, излагая и защищая суть их учения, есть текст, озаглавленный: «Сравнение первых христиан с нынешними». Сопоставление делается тут с едкой ностальгией по чистоте минувших веков:
«В давние времена нужно было уйти из мира, чтобы присоединиться к Церкви, тогда как нынче в Церковь и в мир вступают одновременно. Через этот шаг познавали тогда глубочайшее различие между миром и Церковью. Их почитали двумя противоположностями, двумя непримиримыми врагами, из коих один неустанно преследует другого, из коих по видимости слабейшему уготовано некогда торжествовать над сильнейшим; так что надо было покинуть один стан, чтобы присоединиться к другому; отречься от законов одного, чтобы принять законы другого; скинуть с себя помышления одного, чтобы облечься в помышления другого; наконец, оставить, бросить, отвергнуть мир, в котором родились, чтобы безусловно предаться Церкви, в которой словно рождались заново».
Эту пропасть между «заклятыми врагами», землей и небом, затворницы Пор-Рояля и ученики святого Августина чувствовали одинаково остро. И когда в 1634 году Сен-Сиран стал духовным руководителем монахинь Пор-Рояля, стремление Анжелики Арно и ее сподвижниц укрепить стену между собой и миром из наполовину безотчетного порыва превратилось в теологически осмысленную установку, а янсенисты нашли надежный очаг для своих идей. К этому очагу и тянулись те, кто разными путями духовного и житейского опыта познавал тщету мира и желал бежать от него.
Первой и самой неожиданной в чреде таких обращений стала история Антуана Леметра. Внешние события жизни блестящего молодого человека никакого подобного поворота не предвещали. Он находился на вершине адвокатской, ораторской карьеры и собирался жениться на одной из самых красивых и благонравных девиц в Париже. С деловой карьерой Антуана его тетки-монахини еще как-то мирились (семейное тщеславие – великая сила), но в ответ на известие о его матримониальных планах мать Агнеса написала ему: «Дражайший мой племянник, это последний раз, что я так к вам обращаюсь, Сколь вы мне были дороги, столь станете безразличны. Мне нет больше причин питать к вам особую привязанность, Я буду любить вас христианской любовью, как и всех прочих; но коль скоро вы собираетесь вести самый обыкновенный образ жизни, то и чувства мои к вам будут самыми обыкновенными. Вы хотите превратиться в раба и оставаться царем в моем сердце; это невозможно… Вы скажете, что я кощунствую против великого таинства брака, которое вы так почитаете; но не тревожьтесь о моей совести. Я умею отличить священное от мирского, высокое от презренного. Я вас прощаю… довольствуйтесь этим, если хотите, но не требуйте от меня одобрения и похвал».
Антуан был уязвлен и разгневан, от намерения своего не отказался – но и не исполнил его. Когда три года спустя другая тетка Антуана, жена Робера д’Андийи, женщина добродетельная, но вполне светская, оказалась на смертном одре, Сен-Сиран почти не отходил от нее, увещевая, напутствуя и ободряя умирающую. Антуан также часто навещал больную, и все грозные и пронзительные слова Сен-Сирана относил к самому себе, ужасаясь фальшивой пустоте своей прежней жизни. День смерти госпожи д’Андийи стал для Антуана Леметра днем отречения от мира.
Сен-Сиран, выслушав признание молодого адвоката, испытал сильную радость, смешанную с не менее сильной и, как мы уже знаем, обоснованной – тревогой. Он понимал, чем грозит им обоим такое событие: уход от мира власти воспринимают как вызов миру, а окружающие – как безумие. Чем удержать в повиновении тех, кто не боится терять блага земные? Можно ли понять и простить человека, презревшего ценности, за которые я душу готов положить? Антуан согласился не спешить со своим шагом, чтобы хоть как-то приготовить и успокоить молву. Своему доброжелательному покровителю, канцлеру Сегье, он отправил такое письмо:
«… Я не полагаю себя обязанным, Монсеньер, оправдывать мой поступок, благой сам по себе и необходимый для такого грешника, как я; но чтобы совершенно вам объяснить те слухи, которые, возможно, будут ходить обо мне, я должен объявить вам самые сокровенные мои намерения и сказать, что я отказываюсь от церковных должностей столь же безусловно, как и от гражданских; что я хочу не просто переменить область честолюбия, но не иметь его вовсе… Я знаю, Монсеньер, в наш век люди будут полагать, что отнеслись ко мне милостиво, если обвинят не более чем в болезненной совестливости; но я надеюсь, что кажется безумием перед людьми, не покажется таковым перед Богом».
