Натан какое-то время думал, что имена сестер – безусловные актерские псевдонимы. Ну, посудите сами. Легкое, воздушное, игривое и игровое «Р-Р» танцовщицы. И насыщенное, объемное «Ф-Ф» меццо-сопрано. Но нет же, нет, оказалось, имена – подлинные. Хотя, строго говоря, все же с хитрецой. Можно сказать Росина Росетти и Фина Фальяцци, а можно – Роза Росетти и Серафина Фальяцци, как по паспорту. Уж сами судите, как лучше.
Обе жили в одной съемной квартире в доме на Гаваньской. И с одной общей прислугой. То и другое – за кошт, оплачиваемый антрепренером из денег, даваемых ему городом… Признаться, когда Одесский строительный комитет, озаботившийся судьбой Натаниэля после намеков «сверху», предложил ему обратить внимание на домик по той же улице, он счел это Перстом Судьбы. Значит, так ему предопределено – денно, а порою и нощно, быть поближе к dolce[3] Росине. Что ж, так тому и быть, он очень рад и даже, пожалуй, счастлив.
В одесских канцеляриях о событиях, происходивших вокруг великого князя, вроде не знали. Но некий флёр то ли высочайшего интереса, то ли таинственного возвышения, совпавший с приездом и отъездом Михаила Павловича, Горлиса сопровождал. (Видимо, Паскевич наводил о юноше благожелательные справки, и об этом узнали многие.) И вот тут Андре-Адольф Шалле, предварительно спросив мнение Горлиса, решил, что настало время реализовать вторую часть его плана, измышленного загодя. Во время одного из дружеских общений с графом де Ланжероном Шалле спросил, не может ли Александр-Луи поделиться с ним одним ценным сотрудником? Совсем не знает Ланжерона тот, кто подумает, что граф, генерал и генерал-губернатор мог отказать доброму приятелю из милой Франции в такой пустяшной услуге!
В чем заключались изменения. Горлис уходил с артикульной, целодённой работы в иностранной канцелярии генерал-губернатора, переходя на сдельный труд. Натан оставлял в прошлом нелюбимую им работу с унылым прохождением текущих бумаг, их подготовкой и обработкой. В будущее же брал только самое для него интересное: составление к пятнице еженедельных аналитических отчетов по текущим всемирным событиям (прежде всего на французском, во вторую очередь также – на русском). Но это не всё. Одновременно его брали во Французское консульство в Одессе – в те же сроки и с тем же заданием (но только без бессмысленного по большому счету русскоязычного варианта отчета). Понятно, что доклады эти были в чем-то пересекающиеся, но всё же совершенно разные.
«В чем же смысл?» – спросит читатель, не искушенный в дипломатии. Дело не только в том, что Горлис толково писал отчеты. Для чиновников и дипломатов двух великих держав он стал важным дополнительным каналом общения с визави, а также не лишним источником информации друг о друге. Что улучшало доверие, точней сказать, возобновляло. (Стервец Бонапарт крепко подорвал его, переслав императору Александру тайные антироссийские договоренности Людовика XVIII с Австрией и Пруссией.) Причем благодаря работе в двух сразу учреждениях, благодаря взгляду с двух сразу сторон отчеты Горлиса стали на порядок лучше и познавательней, чем ранее.
В скором времени эта история получила продолжение в чем-то неожиданное. Но ежели задуматься, то как раз вполне ожидаемое. Давно работавший в Одессе австрийский консул Христиан Самуил фон Том, узнав на одном из вечеров в клубной зале Рено (ну, той, что возле Театра) о том, что Натаниэль прекрасно владеет немецким, тут же предложил ему писать подобный отчет еще и для Австрийского консульства. Так уже к концу 1817 года в Одессе вокруг нашего доброго знакомого Натана Горлиса сложился тройственный союз великих держав.
* * *
А в начале следующего года, 1818-го, случилось еще одно важнейшее для города событие. Был открыт Ришельевский лицей. И он, между прочим, стал третьим таким в Империи – после Рижского (каковой являл собою переделанную шведскую Карлову школу) и Царскосельского лицеев. Можно представить, как лестно было одесситам оказаться в такой славной компании педагогических первооткрывателей! И тогда встал ключевой вопрос: как именовать будущий лицей? Конечно же, самым простым и естественным было дать ему имя Обожаемого Императора Александр Павловича. Но француз де Ланжерон, учитывая самые добрые воспоминания горожан о герцоге де Ришелье, а также количество сил, потраченных Дюком для основания сего заведения, сумел организовать решение куда менее явственное – назвать лицей Ришельевским.
Далее в дело вступил французский вице-консул Шалле. Когда готовилась торжественная программа открытия, он в ярчайших красках рассказал генерал-губернатору, что юный мсье Горли познакомился с Дюком на академической лекции в Сорбонне. И якобы проявил при сей встрече столь недюжинные научные познания, такую быстроту ума, что герцог был очарован им и тут же предложил юноше ехать в милую Одессу на важную работу. А посему Натаниэль Горли просто обязан выступить на открытии Ришельевского лицея как некое символически связующее звено между Ришелье в Париже и лицеем его имени в Одессе. Ланжерон, любивший подхватывать чужие идеи больше, чем изобретать собственные, пришел в восторг от такой пропозиции. И тут же одобрил ее, не слушая шипение нижестоящих русских чиновников, которые вели жестокую борьбу за право выступить на важном событии.
Выступление Натана – второе после Ланжерона! – произвело большое впечатление на публику. И это объяснимо: горящие глаза, прекрасное произношение (свежее – прямо на пароходе из Парижа), мягкий, ни для кого не обидный юмор… Ему хлопали тише и короче, чем Ланжерону, только из чинопочитания и общего уважения к заслугам Александра Федоровича. А после того все замыслились. И было от чего – такое предпочтение, явленное человеку молодому и безвестному, требовало какого-то толкования. Ну не мог же этот Горли просто так получить слово, да еще сразу за генерал-губернатором. Должны же быть какие-то объяснения!
И они тут же появились, точнее – были придуманы. В городе начали говорить, что знают, почти наверняка, будто оный Натаниэль – то ли крестник дюка де Ришелье, то ли племянник, а скорее всего – и то и другое. Когда о сём спрашивали напрямую у Шалле, тот отвечал остроумно-уклончиво, ничего не подтверждая, но, что еще важнее – не опровергая. Притом вице-консул улыбался столь тонко и загадочно, что самые смелые головы даже выдвинули предположение, будто Натаниэль – внебрачный сын Дюка!
И как только такая мысль зародилась, то в лицах де Ришелье дю Плесси, а также Натаниэля Горли начинали находить некие общие черты – некоторые полагали, что особенно похож нос, тонкий с благородной горбинкой. Вот только смуглая кожа да темные кудри Натаниэля… «Ба, – воскликнули горячие головы, – да это же верный указатель на то, кто является матерью «незаконнорожденного отпрыска Дюка»! Знойная чернокудрая испанка!» Но у кого бы сие вызнать? Обращаться к испанскому консулу в Одессе Луису дель Кастильо не имело смысла – все знали, как близок был он герцогу де Ришелье, да и скрытен – так что ничего не скажет. Поэтому дальнейшим изысканиям, уже отчасти научным, очень помогли подробные карты и атласы испанских земель. И что ж ты думаешь, любезный читатель, не сразу, но, вооружившись увеличительными стеклами, проницательнейшие из одесситов таки нашли в северных окрестностях Бильбао местечко Горлис. То бишь Горли во французском прозношении, любящем глотать окончания. Таким образом, смелая версия обрела законченный вид: Натаниэль Горли – незаконнорожденный сын герцога де Ришелье дю Плесси от прекрасной бискайки родом из окрестностей Бильбао.
Некоторые, конечно же, не удержались и попытались аккуратно выспросить мнение по поводу такой вариации у Шалле. Тот казался человеком более свойским и открытым, нежели дон Луис. Вице-консул поначалу не вполне понял, о чем речь. Но когда ему объяснили, начал горячо отрицать такую версию, опасаясь, что ежели слухи об ней дойдут до Ришелье, то тот может обвинить его самого в их распускании. Однако на сей раз именно та решительность, с какою Шалле опровергал слухи о прекрасной бискайке, смелыми одесскими головами начала восприниматься точным подтверждением их правильности. С тех пор вице-консул Шалле решил, что в общении с одесситами нужно изначально быть поаккуратнее, не помогая их фантазии разыгрываться слишком уж буйно.