— Эрвин, с тобой все хорошо? — Со стороны входа в палату замаячила женщина в «пижаме». Голос глухой, надтреснутый. Но очки на горбатом носу и воронье гнездо на голове знакомы до радостной дрожи. Он не один!

— Ханджи? — хрипло и мучительно. — Где мы?

— Я не Ханджи. — Три неверных шага вперед, и она замерла, ухватившись за спинку стула. В полумраке майор Разведкорпуса казалась тенью из неведомого мира. В мертвенно-синих отсветах заметно, что пальцы сжимают хромированный металл до побелевших костяшек.

— Зойк, а Зойк. — В двери возникло круглое личико, похожее на венскую булочку только из маминой печи (его родители живы?) — Так мне Григорьича подымать? Чего скажешь? Ой! Эта… Драсьте, Эрвин Леопольдыч. — Следом за личиком в палату вкатилась кругленькая медсестричка и присела в подобии реверанса. — Напужали вы нас! — Дернув за рукав «пижамки» охреневшую Ханджи, спросила: — Так Григорьича будить? Или сама?

— Сама-сама. Григорьич днем две плановых отстоял и потом одну экстренную — собирал черепушку Гуверу. Всратое ДТП… Забыла? Совсем мозги от плюшек слиплись? — за какие-то секунды Ханджи собрала себя в кучу и нашлась с ответом. — Петровна, лучше сходи к наладчику, который с новым томографом мудохается. Он же на ночь остался. Кофейку ему отнеси и булочки из пекарни Шмидтов не зажимай — поделись. Парниша тощий, как аскарида после клизмы.

— Ага. Все сделаю. Ты точно сама?

— Иди уже. Я все-таки нейрохирург! Это у вас тут медсестрой… — Очки свирепо отразили свет фонаря за окном.

— Ну да, ну да, знаю, знаю. — Изобразив напоследок книксен с изяществом цирковой бегемотихи, толстушка резво укатилась, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Зоя (теперь он вспомнил, что зовут ее именно так) отпустила, наконец, хлипкую больничную мебель и вытащила из кармана просторных зеленоватых штанов бейджик:

— Вот. Любуйся. Ханджинян Зоя Арменовна. Старшая медсестра отделения нейрохирургии, блять! — Плюхнувшись с размаху на стул, она рывком воткнула очки поверх шапочки, держащейся в спутанной шевелюре исключительно на клятве Гиппократа. — Я здесь… у меня есть дочь! Ей восемь! А мне тридцать четыре. Я все… все помню про себя. Ну про себя в этом мире. Родилась в Ереване, училась в Москве. Замуж, ребенок… Развод, переезд. Как мы здесь оказались? И тебя знаю. Воевал в Сирии, поймал контузию, потерял руку в бою с Аль-Нусра при Алеппо, полтора года назад вернулся сюда, раз в шесть месяцев приходишь проверять голову. Родители владеют пекарней «Шпассброт». Отец — бывший военный. Лейтенант ВДВ. Во вторую Чеченскую получил осколочную рану левого бедра, комиссовался. Недолго преподавал НВП, * потом ОБЖ, а сам ты через неделю открываешь пивоварню и ресторанчик. Тебя привезли прямо из офиса. Уборщица Гюльнар нашла в кабинете «мордой в клаву и кровь из носа».

— Зойк, буди Григорьича, — вопли Петровны донеслись сквозь тонкую дверь. И вот она вкатилась в палату крайне встревоженной «булочкой». — Вхожу. Все чин-чинарем — кружка с кофе и коробка с плюшками, — а парнишка там валяется на полу. Кровища из носа натекла, подсохла уже… Давно, наверное, скопытился.

— Блять! А пульс проверить? — Майор Ханджи (Зоей называть ее казалось неловко, даже мысленно) вскочила. Белые зубы сверкнули в темноте отчаянным оскалом загнанного зверя. — Наладчика зовут Армин Арлерт. Он был с нами на крыше и тоже умирал.

— Чего ты несешь, какая крыша? Начальство надо будить!

Обе умелись за дверь, оставив Сына лейтенанта Шмитда в растрепанных чувствах. Именно это прозвище он получил от внука тогдашнего городского прокурора Аккермана. Леви учился в той же школе четырьмя классами младше. И уже к тринадцати годам от него шарахались все. От физрука — бывшего областного чемпиона по самбо — до тощей и хищной, как барракуда, директрисы. Ростом поц явно не вышел, зато брал кошачьей ловкостью и яростью берсерка. Казалось, у мелкого еврейчика по венам течет не кровь, а настойка мухоморов на тормозухе. Однажды Эрвин с одноклассником Михой Захарченко решили проучить отморозка в школьном яблоневом саду, где этот бешеный обычно занимал огневую позицию на самом старом дереве и оттуда пулял заранее запасенным гнильем по тушкам проходящих. Дело закончилось в травме. Где Миха, доставленный с сотрясением и шишкой на лбу, обрыгал ботинки молодого доктора Йегера, Эрвину вправили свернутый налево нос, а герою дня, Леви, закатали в гипс правое предплечье. Как ни странно, когда мелкий злыдень вышел, победно сверкая глазами на родительниц фигурантов дела разной степени взволнованности, включая собственную замученную мать, он неожиданно открыто улыбнулся сидящему с тампонами в носу Эрвину. В этой улыбке светилось признание. Признание равного. Уже на следующий день они понатащили Михе в палату яблок (румяных и хрустких) и вместе Григорием Григорьевичем расписались на белом гипсе. Захарченки и Шмитды не стали катать на пацана заяву: в городе Елды-Марлийске принято решать дела миром. Они дружили целый год, до того момента, пока для Захарченко со Шмидтом не прозвенел на майском дворе последний звонок. Эрвин нацелился во внутренние войска МВД, затем в Питерское училище имени Жукова и через несколько лет оказался самым молодым капитаном Росгвардии в Сирии… Но это произошло потом. А пока многие обыватели были твердо уверены — Леви Аккерман кончит либо в драке на пере, либо на нарах за убийство с отягчающими. Но и тут он удивил всех до восторженной икоты. Однажды в письме отец упомянул, что бывший отброс закончил школу с золотой медалью и отправился в Москву покорять кафедру уголовного права при МВД. В чем дедуля-прокурор оказал внуку мыслимое и немыслимое содействие. А сейчас мелкий злыдень — самый молодой прокурор, и завтра у него последнее заседание суда по нашумевшему делу Николая Лобова. И ворюга точно сядет.

Странно.

Новые воспоминания укладывались в черепушке ровными слоями. Встраивались в мозг как родные. Ни отторжения. Ни когнитивного диссонанса. Никакой биполярочки. Он помнил растерянные истеричные крики Флока и его мольбы ввести сыворотку командору Смиту. Девчачьи всхлипывания чуть в отдалении. Микаса? Отчаянный крик Эрена: «Армин должен увидеть море! Он не может умереть! Он нам нужен!». Решать выпало Леви. Капитану Разведкорпуса. А самому Эрвину было уже плевать. Жизнь уходила. Вытекала потоками крови из раны в печени, пропитывая рубашку и правую штанину. Наверняка под ним уже натекла лужа и бурая железная кровля стала алой, словно венок из роз. Он знал — Аккерман принес клятву не ему, но идее. Идее освобождения человечества от титанов. Выходец из трущоб Подземного города так и не простил командору гибель своей названной семьи. Особенно Изабель Магнолии. Когда капитан Разведкорпуса впервые увидел Эрена Йегера, со скупой тоской проронил: «У него тоже зеленые глаза» и отвернулся. Дальше случилось много всего. В основном — поражения. Или победы, которые не слишком отличались от полного разгрома. Заговор. Возведение на престол Хистории Рейсс. Королевы-марионетки под управлением Дариуса Закклея. И финал на крыше одного из многих полуразрушенных каменных домишек. И подступающий холод. И уверенные чеканные шаги Костлявой совсем рядом. И теплые руки Ханджи на щеках за миг до…

Под писк кардиомонитора Шмидт Эрвин Леопольдович провалился в сон без сновидений.

*

Чья-то настырная рука трясла за плечо, вытаскивая из уютных объятий темноты в дивный новый мир. Пробуждение далось легко. Эрвин знал, где он и кто он. В палату уныло вползло мутное утро вместе с Зоей Арменовной, бесцеремонно усевшейся на край больничной койки. В правой руке зажато плюшевое нечто цвета прошлогоднего компоста. Затем оно мягко шлепнулось на линолеум.

— На тапочки и дай трубу. — Очки съехали на кончик носа, в мешках под глазами собрались все бессонные ночи мира.

Он машинально вытащил из-под подушки холодный металлический прямоугольник и разблокировал дисплей. На краю сознания мелькнуло восхищение Эрвина-командора, который не знал других средств общения на расстоянии, кроме письма в конверте и курьера-недотепы.