- А вы меня не обманываете? Мне казалось, дороже она должна стоить...
Николай Аникеевич возмутился, вспыхнул, предвкушение удачи окрыляло его. Зная, что рискует, сказал тем не менее обиженно:
- Как хотите. Если вы мне не доверяете...
- Почему не доверяю, - не очень убежденно вздохнула владелица вазы и со стариковской покорностью судьбе добавила: Ладно уж... берите.
Нес Николай Аникеевич вазу и весь трепетал от отходившего охотничьего азарта, от жадной жадности. И трудно было сказать, от чего веселее текла кровь по его жилам, от удачной ли покупки или от ловкого, артистического обмана.
И еще раньше. Война. Учебный полк. Библиотека в районном городке. Жалкая библиотека в холодной хибарке. Облачка пара у рта. Библиотекарша. Тонкий длинный нос. Синеватый. От холода. От недоедания или от беззащитности. Грубые его объятия между стеллажами. Голова ее, прижатая к растрепанным "Сказкам" Пушкина, страх в умоляющих близоруких глазах. Быстрый, виноватый шепот: Коля, не надо. И его потом хвастливые, лживые рассказы товарищам, как целовала она его. И снова синий ее носик и слезы в глазах: зачем ты рассказывал? Как я буду теперь жить здесь? А чтоб другой раз не фордыбачилась, рассмеялся он. И это - через стекло? На выставку для всех? На всю вселенную? В машины ихние заложить, как он с бабой своей спит? Шутник этот посланец, однако. Ловок, ловок, ничего не скажешь. Ишь, паучишка кругленький.
- И вы хотите сказать, что я должен жить с этим вашим блоком, знать, что весь я насквозь открыт для вас? - недоверчиво спросил Николай Аникеевич.
- Вовсе не хочу. Поймите, дело это сугубо добровольное, зависящее только от вашей доброй воли. И покойный Василий Евграфович, и его друг Кишкнн, который подарил ему перед смертью часы - все они совершенно добровольно оставили у себя блок.
- Еще бы, жалко, наверное, было часов...
- Не слишком благородная реплика, дражайший Николай Аникеевич, боюсь, она не делает вам чести. Тем более что даже в случае отказа, объяснил я им, часы все равно остаются. Вынуть блок и вставить пружину - это, согласитесь, для помощника Джованни да Донди пустяковое дело. В равной степени это условие относится и к вам. И у вас останутся часы, даже если вы откажетесь от блока.
- А старуха, Екатерина Григорьевна? - вскричал торжествующе Николай Аникеевич. - Столько лет держала часы после смерти мужа. Вы что, хотите сказать...
- Совершенно верно, - невозмутимо кивнул старичок седенькой своей аккуратной головкой.
- Что-о? И она знала о блоке вашем?
- Истинно так, любезный мой друг.
- Но... она же продала часы...
- Собиралась она съезжаться с дочерью и решила, что дочь не согласится жить с блоком.
- Еще бы...
- Екатерина Григорьевна знает свою дочь.
- И старуха, выходит, разыграла весь этот спектакль...
- Выходит, любезнейший Николай Аникеевич. Зная ее, могу засвидетельствовать, что далеко она не проста. Тонкого ума женщина. Необразованна, но умна. Как она сыграла роль темноватой пенсионерки, а? - старичок залился детским счастливым смешком. - Блестяще!
"Выходит, отделалась старуха от часов. Все-таки отделалась. А я? Мне-то зачем блок?" - подумал Николай Аникеевич.
- А зачем мне этот блок ваш? Может, вы объясните? - недоумевающе спросил он.
- Совершенно как будто и незачем.
- А зачем Василий Евграфовкч и этот...
- Кишкин.
- И Кишкин. И старуха. Зачем они согласились?
- Мне кажется, я догадываюсь.
- Зачем же?
- К сожалению, не могу вам сказать. Это против правил. По правилам, мы никоим образом не должны стараться влиять на возможных обладателей блоков. Это сугубо личное дело каждого, которое может решать только каждый в отдельности, без какого бы то ни было воздействия. Как, впрочем, и любой нравственный вопрос. Нравственность, закачанная в человека под давлением, - это уже не нравственность. Тем более что человек - сосуд далеко не герметический и ничего под давлением сверх атмосферного в себе долго не удерживает...
- Разные бывают чудаки, - пробормотал Николай Аникеевич, думая о людях, которые по собственной воле согласились выставить напоказ тайкики своих душ. Да что тайники, канализационную", можно сказать, систему. Всю дрянь, что выделяется :в сердце. Которую не только что от другой цивилизации, от себя прячешь, наряжаешь в пристойные одежды. Ведь не думал я тогда, когда обкрадывал обезноженную астматическую старуху, что я именно обкрадываю ее, обманываю. Николай Аникеевич вдруг поймал себя на том, что впервые употребил по отношению к себе т акие слова. Обманывали, надували, грабили клиентов, гребли под себя всегда другие. Например, Витенька с неподвижными прозрачными глазками змеи, Горбун, Бор-Бор. А он просто приобретал что-то более выгодно, менее выгодно. Более выгодная покупка, то есть приобретение вещи за часть ее истинной стоимости, была всегда приятна, наполняла его праздничным ощущением удачи, делала снисходительным к другим, которые не умели так ловко проворачивать дела и сидели всю жизнь сиднем на своей зарплате. Как, например, сын.
И вдруг, неведомо почему, не на суде, не на следствии, сказал себе, что обокрал ту тучную старуху с прелестной вазой из оникса в серебре. И крупно, словно в гигантскую лупу, увидел зачем-то он розовую кожу на старушечьем черепе, что просвечивала через реденькие, истонченные седые волосы. Обокрал и обманул.
Господи, слова-то какие. Мокрые, холодные, скользкие. Как жабы, прыгали они в его голове в тягостной чехарде: "обокрал", "обманул", "обманул", "обокрал".
Будь ты проклят, псих паршивый, посланец. Жил он хорошо, спокойно, уютно, можно сказать, жил, копейку всегда, всю свою жизнь зарабатывал, сына вырастил и сейчас помогал ему, тридцатилетнему байбаку, и покойницу Валентину Николаевну уважал, и Верушку никогда не обижал, и сыну ее Ваське тоже помогал. И вот является плюгавенький этот вечный жид с тысячелетним стажем, посланец, видите ли, других цивилизаций. Да не явился, а вломился в уютную его и аккуратную душу, все сдвинул, перекрутил, пустил этих жаб: "обокрал", "обманул". Да не обманул, не обокрал, черт побери! Просто не захотела она сама по комиссионкам таскаться, вот и все. Испокон веку так было.
