Зиновий Юрьевич Юрьев
ЧАСЫ БЕЗ ПРУЖИНЫ
Повесть
Глава 1
С самого утра Николай Аникеевич чувствовал, как наполняется раздражением. Словно шланг к нему подсоединили и насосом вгоняют дурное расположение духа. А отчего - не поймешь. То ли виноват был хмурый мартовский денек с холодным сырым ветром и мусорного какого-то вида снежными валиками вдоль тротуаров, то ли дурацкий шотен, с которым он возился почти всю смену.
Утром бригадир дал ему часы и сказал:
- Сделай, Николай Аникеевич, что-то там с боем. Только особенно не тяни, а то, чего доброго, божий одуванчик не успеет их забрать.
Ага, вот, наверное, с чего начало портиться настроение. С божьего одуванчика.
- Какой еще божий одуванчик? - нахмурился Николай Аникеевич.
- Старушка. Ты что, не знаешь? Выражение есть такое: старушка - божий одуванчик. - Бригадир почему-то пристально посмотрел на Николая Аникеевича и подмигнул.
Николай Аникеевич хотел было поддеть бригадира, что тот сам уже одной ногой на пенсии, но привычно удержался. Бригадир Борис Борисович, или Бор-Бор, как звала его вся мастерская, всегда вызывал у Николая Аникеевича едкое желание сказать ему что-нибудь неприятное, обидное, но всегда держал Николай Аникеевич это желание на коротком поводке. Бригадир. Тем более, если разобраться, не из худших. Только разговаривал всегда с засматриванием в глаза собеседнику, точно искал понимания и сочувствия, и заговорщицким подмигиванием, которое даже невинному слову придавало некий тайный и не совсем пристойный смысл: мол, мыто знаем... Мы-то знаем, что случается с божьими одуванчиками.
Мастерская их находилась в центре, брала в ремонт старинные часы, и среди их клиентуры было изрядное количество людей немолодых, обитателей многолюдных коммунальных квартир, которые не участвовали в великой гонке за модерном шестидесятых годов, не переехали в отдельные квартиры и так и не решились сменять столетние семейные часы на фанерные поделки и теперь берегли их как единственную оставшуюся у них ценность.
Они приносили темные стенные часы прошлого века. со вздохом вручали их приемщику. Они не были уверены, пойдут ли часы или время уже остановилось для них навсегда. Они приносили завернутые в полотенце настольные часы, каретные. Они приносили тяжелые бронзовые часы и с трудом подымали их на прилавок. Они дышали со свистом, похожим на сипение старых часов с кукушкой, когда мехи поизносились и пропускают воздух. Они смотрели на приемщика умоляюще и подозрительно. И часто они не приходили за готовым заказом.
Так что, если быть непредвзятым, Бор-Бор говорил сущую правду. И все же глупое выражение "божий одуванчик", небрежно соскочившее с толстых сизых губ бригадира, целый день вертелось в голове у Николая Аникеевича. Почему божий? Почему одуванчик? Зачем?
Что-то там с боем. Мастер называется. Николай Аникеевич отнес часы на свой верстачок, потянул за цепочку боя. Все было ясно. Коленчатый рычаг согнулся и неплотно входил в пазы счетного колеса.
Часы тонко пахли пылью и еще чем-то, каким-то неуловимым старушечьим запахом. Николай Аникеевич начал было подгибать рычаг и почувствовал, что металл поддается подозрительно легко. И не глядя можно было поставить диагноз: трещинка. Конечно, нынешние мастера махнули бы на нее рукой: с этой трещинкой рычаг вполне мог бы проработать еще двадцать лет. А может быть, сломался бы завтра.
Николай Аникеевич покопался у себя в коробочке. Подходящего рычага не было, и он принялся изготавливать новый благо дело было нехитрое.
- Дядя Коля, - позвал его Витенька, мускулистый гигант с тонкой лебединой шеей и детской головкой, - хватит пилить, всего сармака не заработаешь, идите чай пить.
- Сейчас, - буркнул Николай Аникеевич. Что-что, а по части сармака, как он выражается, был Витенька крупным специалистом. На шестых "Жигулях" разъезжает. Жена и сын - и все на одну зарплату. Вот тебе и Витенька с холодными голубыми глазами, вот тебе и сармак, он же махута.
Николай Аникеевич слушал Витенькины рассказы о его любовных похождениях с удовольствием, как, впрочем, и вся мастерская, включая уборщицу Ксению Ромуальдовну, бывшую преподавательницу музыки, но часто ловил себя на том, что не столько слушает эпическую похабщину, сколько завороженно смотрит на Витенькины глаза. А были глаза его прозрачны, по-змеиному неподвижны, и угадывалась в них жестокость.
Мастера медленно, по-коровьи жевали бутерброды, запивали их чаем и слушали фантастически бесстыжие Витенькины рассказы. Настолько бесстыжие, что нельзя было им не верить. Ксения Ромуальдовна, опершись на древко щетки, фыркала и мотала головой. Николаю Аникеевичу было неприятно, что женщина, да еще пенсионерка, с таким упоением слушает Витенькины отчеты. Раз он не выдержал и сказал ей:
- Как вы можете, вы же интеллигентная женщина...
Бывшая преподавательница музыки резко вздернула головой с реденькими оранжевыми волосами, вздохнула и сказала:
- Вы так волнуетесь за мою нравственность? Вы думаете, она мне еще понадобится?
Никому ничего не скажи. Ни сыну, ни его Рите, ни Витеньке, ни даже уборщице. Молчи, старый осел. Чини часы и помалкивай.
- ...И вы представляете, - торжественно продолжал Витенька, тонко улыбаясь, - что делает Горбун? - Артистически рассчитанная пауза. - Этот паскудник залезает к ней в сумочку...
- Ну, хватит, хватит, - незлобиво буркнул мастер Гаврилов, по прозвищу Горбун, верный Санчо Пансо Витеньки в его многосерийных амурных похождениях.
- Как это хватит? - с улыбчивой жестокостью сказал Витенька. - Общественность мастерской должна знать, какой монстр живет, трудится и безобразничает рядом с ними.
- Дотторе, - сказал Горбун, снял очки и помассировал глаза руками; без очков глаза его казались маленькими и злыми. - Дотторе, сказать вам, от чего вы умрете?
- А я не умру, - тихо и убежденно сказал Витенька.
- Почему? - спросила Ксения Ромуальдовна.
- А я, тетя Ксеня, бессмертный.
Никто не засмеялся, потому что в Витенькином голосе туго натянутой тетивой тихо звенела убежденность безумца.
Взять бы, подумал Николай Аникеевич, и сказать, что тебе, Витенька, еще и сорока нет, а своих зубов ни одного не осталось, и такими темпами тебе для бессмертия вскорости все детали заменить придется. Но стоит ли связываться...
