- Мы говорили про вашего Василия Евграфыча. Про выражение его "Я по своим часам живу". Скажите, а всегда у него такая поговорка была?
Екатерина Григорьевна наморщила печеный свой лобик и подняла светлые глазки к оранжевому шелковому абажуру.
- Да нет... Пожалуй, это когда часы вот эти самые появились. Когда же было? Вроде в первый год, как он на пенсию вышел.
- Это когда же?
- Сейчас посчитаем... Так... Пожалуй, в семьдесят первом...
- А где он их приобрел, вы, случайно, не помните?
- Как не помню? - забыв, что только что говорила обратное, обиделась старушка. - Конечно, помню. Только не приобрел он их. Подарил ему их его друг-приятель. Кишкин Иван Федорович, бухгалтером он был на фабрике мягкой игрушки. Да, точно.
Николая Аникеевича охватил охотничий азарт. Сердце его застучало, помчалось по-молодому. Мягкая игрушка, слова-то какие.
- А могу ли я повидать этого человека?
Старушка молча покачала головой и вздохнула.
- Понимаете, мне как часовщику любопытно...
- Да не в этом дело. Помер он. Часы-то это как завещание было. Иван Федорович с моим Васей очень дружились. Вот когда у Ивана Федоровича рак поджелудочной железы случился, он Васе часы и подарил. Вдов он уже был, а сын его, инженер по химической линии, плохо к отцу относился. Месяцами не объявлялся. Вася мой по своей, так сказать, инициативе его не раз пытался пристыдить, отец, мол, все-таки. Пустое дело. Еще мальчиков был, волченышем всегда исподлобья глядел...
И снова тупик. И здесь чьи-то быстрые руки ловко сложили каменную стенку, ровную, без щелки, не заглянешь. И уж без надежды, по инерции продолжал Николай Аникеевич:
- И вот, значит, появились, у вас часы эти. Изменился после этого муж?
- Это уж точно. Изменился. - Екатерина Григорьевна энергично закивала. Видно было, что память ее, побарахтавшись, ступила наконец на твердую почву. - Сначала он от этих часов прямо-таки не отходил. Немножко он в часах разбирался, все ж таки автомехаником всю жизнь отбарабанил, "от", как говорится, и "до". И вот все сидит, смотрит, смотрит. А то все как проверку времени передают, он уж обязательно около часов. А потом вскорости какой-то еще знакомец у него появился. Я, говорит, Катюш, с человеком с очень необыкновенным познакомился.
- Необыкновенным? - Николай Аникеевич снова встрепенулся. Слова "необыкновенный", "чудесный" казались ему теперь его словами, из его мира.
- Так Вася говорил. А раз даже привел его. Обыкновенный такой человек, ничего особенного. Вежливый, тихий. Я б его и вовсе не запомнила, но говорил он забавно так, как из старинной книги. "Позвольте, уважаемая Екатерина Григорьевна... Разрешите представиться..." Такие вот все обороты... Да что я с вами совсем заболталась-то, давайте я вас чаем угощу. Со своим вареньем. Абрикосовым. Такого в магазине не найдете.
- А и никакого в магазинах нет. Но потом, спасибо большое. Ну и что человек этот говорил?
- Какой? А, этот классик?
- Классик?
- Ну да, я так его про себя окрестила. Разговаривал, как у Толстого там герои объясняются. Да ничего особенного не говорил. Чего-то там поколдовали они около часов, посидели за столом, чай попили, и все.
- А Василий Евграфыч?
- Что Василий Евграфыч?
- Ну, он к этому времени... Вы говорили, изменился он...
- Это точно. И классик к этому касательство имел. Это уж точно.
- Почему?
- Чувствовала я. Вася мой всю жизнь человек был незлобливый, людей старался не обижать. Стеснялся. Но, бывало, расшумится по пустяку. И сам себя накаляет, распаляет: да неужели я, просидевши цельный день под проклятыми этими "Волгами", должен... Ну, вроде этого... И под горячую, стало быть, руку мог и обругать человека. Этот у него заглушка - любимое было его слово. Этот - глушитель. А приятельницу мою Тамару Ивановну карбюратором неотрегулированным звал. Представляете? А вот как раз со времени, когда классик появился, стал Вася прямо на глазах мягчать. Тут вот все и зашептались, сектантом, мол, стал...
- А почему?
- Как вам сказать? Трудно объяснить...
- Ругаться перестал? - подсказал Николай Аникеевич.
- Хе-хе, - хихикнула старушка, будто слова часовщика показались ей необыкновенно забавными. - Ругаться! Да он только хорошее в людях стал видеть. Тамара Ивановна моя - она женщина очень развитая - говорит: "Катьк, а твой-то Василий прямо брат Алеша".
- Брат Алеша? - вскинулся Николай Аникеевич. - Какой Алеша?
- Как какой? - обиделась почему-то Екатерина Григорьевна. - Алеша Карамазов.
- А-а... - неопределенно протянул Николай Аникеевич. Раза два пробовал читать он Достоевского, но горячечные, неудержимые потоки слов, извергаемые всеми его героями, казались ему странными, неубедительными. То ли дело Чехов и Бунин, которые восхищали его прозрачным своим и четким великолепием...
Вася твой, говорит Тамара Ивановна, прямо стал весь просветленный. Он, говорит, у тебя кротостью души к другому времени принадлежит теперь.
К другому времени. По своим часам. К другому времени. О господи, пошли хоть какую-нибудь щелочку в лабиринте, что окружает его, хоть хвостик тайны... Классик, гм, это ж надо такую кличку придумать.
- Скажите, дорогая Екатерина Григорьевна, вот вы давеча рассказывали мне, как этот классик разговаривал: "Разрешите представиться..." А вы, случаем, не запомнили его имени?
- Ва... ва... Вахрушев, как будто. Да, как будто Вахрушев.
- А где живет он, вы, конечно не знаете?
- Понятия не имею.
- А имени-отчества не запомнили?
Екатерина Григорьевна задумчиво пожевала губы, посмотрела вдаль:
- Виктор, что ли... Виктор Александрович... А может, и не Виктор Александрович.
- А сколько на вид ему тогда было?
- Да немолодой тоже был человек. Уж никак не меньше шестидесяти пяти.
Ага, высчитывал про себя Николай Аникеевич. Если в семьдесят первом ему было шестьдесят пять, то будем считать, что он примерно пятого года рождения. Значит, сейчас ему около семидесяти пяти. Или было бы столько, потому что вполне может быть, что его давно нет в живых.
Он торопливо, почти непристойно быстро попрощался со старушкой и вышел. Было еще не поздно, и стоило попробовать обратиться в Мосгорсправку.
