Покорно на автомате встала.

– Сплю я, сплю, сплю, – повторяла себе, чтобы проснуться.

Но убедиться, что по-настоящему мое тело находится в другой реальности между метро «Алтуфьево» и «Бибирево» в августе две тысячи двадцатого года я уже почему-то не могла. Во сне же всё нереально, ну как-то плавно двигаешься, остро чувствуешь, цвета там то ярче, то темнее, но всё это никак нельзя было сравнить с тем, что происходило со мной в этот момент. Я чувствовала себя в своем теле, я видела всех этих людей, на меня дул ветер из окон, и мне не становилось зябко – я была в реальном времени и в себе.

– Думаете, мне так нравится вставать ни свет ни заря и идти в вашу группу, где половина спит, а вторая жует? Что вы там жуете, Лиманский? – понесло ее легкой, но неуверенной походкой по рядам. – Думаете, хоть кто-нибудь из вас станет журналистом? Сомневаюсь. Все вы просто протираете штаны, которые покупают вам ваши мамы и папы! А учиться что, тоже они должны за вас?

Разъяренная Аллочка приближалась ко мне, как питон к мышке. Я такое в цирке на репетиции видела, это было самое страшное, что я когда-либо снимала: цирк, змеи и мыши. Вот еще и Аллочка, как флешбэк с той съемки, где животные жрали животных. В животе заурчало, то ли от страха к поднимающейся Аллочке, то ли от непонимания всего происходящего.

– Скажите, как можно так легко относиться к своему времени? Вы главного не понимаете: когда вы смотрите в зеркало, вы не видите себя. Там вы все славные и прекрасные, но жизнь вас исправно искалечит! У вас появятся морщины, выпадут волосы, потускнеет лицо и глаза. Вы будете повержены! И победят в этой схватке только те, кто сейчас учится, кто набирается ума и знаний.

Ее искаженное годами за университетской кафедрой лицо опустилось к моему. Она подошла так близко, что я почувствовала запах табака от воротничков ее блузы, опустила глаза по инерции, замерла даже.

– Садитесь, Демидова!

Аллочка резко отвернулась от меня и, стуча каблуками, так же неуверенно пошла в сторону меловой доски.

– Фух, – выдохнули за моей спиной. Обернулась. – Завела артистку, – прошептала Танюха.

Было такое, мне уже снились подобные сны, где я бегаю по коридорам универа и почему-то всегда опаздываю на пару по философии. А там Малинников должен рассказать что-то очень важное. Сон иногда повторялся и пытался объяснить мне что-то – что я всё равно не пойму все эти знаки, ночные предсказания, – а теперь этот сон просто вышел из себя. Вот так просто вышел и стал явью. Бред какой-то, конечно же, подумала я. И по идее, когда сон позволяет передвигаться по нему и контролировать его, я творю какую-нибудь смешную дичь: прыгаю через заборы, дышу под водой и занимаюсь любовью с красивым незнакомым мужчиной. Но не в этот раз.

– Что происходит? – Танюха сидела позади и что-то усердно писала в тетрадь.

– Основы редакторского дела происходят, что еще с ней может происходить, – не поднимая даже глаз на меня, ответила подруга.

– Почему?

– А вот это странный вопрос, – на котором она всё же подняла глаза, чтобы убедиться, что я в себе.

Но, по всей видимости, из себя я вышла какое-то время назад, когда провалилась в сон в своей кровати.

– Я имею в виду… Ничего я не имею в виду.

Какие уж тут вопросы и предположения, когда ты трогаешь свою голову и понимаешь, что у тебя есть челка и выбритый висок. А если есть челка и выбритый висок, то вот тут начинаются вопросы куда серьезнее: что я делаю на ОРД? что я делаю в две тысячи восьмом году? Это был тот вопрос, ответ на который мне нужен был немедленно.

– Телефон дай, – отобрала у Танюхи старую раскладушку.

Не нашла фронтальную камеру, черт бы побрал прогресс, который тогда еще не вставил ее во все телефоны. Сфотографировала как могла и…

– Это я?

– Демидова, ты головой ударилась? – с последней парты переживать уже начал Федя. Федя был не самым коммуникабельным человеком, но тут и ему стало интересно, что же со мной не так.

И, по всей видимости, я действительно головой ударилась – и сильно, раз уж я почему-то оказалась в две тысячи восьмом году, где мне двадцать лет и где в наушниках старосты играет победная песня Билана.

– Какой год? – спросила, обернувшись на заднюю к Танюхе, в надежде услышать помехи в нейронных связях и понять, что наконец меня вытягивает в явь. Но вместо этого услышала:

– Две тысячи восьмой.

– Президент кто? – не унималась, потому что это мог быть не только сон, но и хорошо продуманный розыгрыш моих друзей. Вряд ли, конечно, до такого бы они не додумались, но всё же этот мой вопрос заставил бы их задуматься, потому что…

– Седьмого мая Медведев присягу принял. – Вот поэтому она должна была задуматься, но не задумалась. – Мы же вместе смотрели, Маш. – Брови Таньки поднимались уголками вверх, становились всё овальнее и овальнее. – Прекрати уже.

– Ага, две тысячи восьмой, говоришь.

Из открытого настежь окна подуло легким весенним ветерком, воробушки мигом соскочили с подоконника. Аллочка притихла, уткнувшись носом в классный журнал, а по аудитории защелкали ручками. На мгновение стало так тихо, что в голове можно было услышать, как мозг включил режим профилактических работ. Отвратительный звук. Только резкий визг шин из окна выключил перед глазами испытательную таблицу в разноцветные полосы.

– Да быть такого не может! – вскочила с места, а больше ничего и не оставалось.

– Невыносимая Демидова, сядь уже или выйди из аудитории с вещами! – так же резко подорвалась с места Алла Ивановна.

– Да это всё сон, мне это всё снится! – схватила рюкзак и пошла вдоль рядов.

– Сядь, сядь, Маш, – зашипели с задних парт.

– Ребят, мы давно с вами закончили универ, и всё это, вот эти стены, эти столы – это всё мой сон. Вы часть моего сна.

– Да сядь ты, блин! – крикнула с задней Танюха.

– Из вас от силы пять человек станут журналистами – и всё. Что вы все сидите?! Уходите! Все вы станете…

Таня сорвалась с места. Схватила меня под руку резко, и даже больно стало где-то под мышкой. Вывела в коридор.

– Ты пила, что ли?! – крикнула она и вписала меня в стену уже за дверью кабинета.

– Ну выпила пару бокалов, но сон-то крепкий. Я давно так крепко не спала, Тань. Дай обниму тебя, – потянулась к подруге.

– Я тебе сейчас так пропишу, что ты быстро в себя придешь!

– Бей!

Передо мной стояла подруга, чью жизнь я знаю по каждому квадратику, из которой она складывалась. И вот сейчас вижу ее той двадцатилетней в очках и с косой по пояс и понимаю, что она действительно может ударить. Не верить оснований не было, но если уж шкодить, то шкодить по-крупному.

– Маш, ты реально белочку призвала? – недоумевала.

– Бей, говорю, мне ничего не будет!

А что, может, старик Фрейд реально был прав, и его «королевская дорога в бессознательное» иногда приводит к вот таким любопытным реалистичным снам? Скучаешь по Ленинграду – едешь в Санкт-Петербург, скучаешь по Есенину – едешь в Рязань, скучаешь по себе двадцатилетнему – едешь в две тысячи восьмой. Когда смешиваются хроносы, эросы, космосы, получается забойный коктейль из сновидений.

Таня, не церемонясь, размахнулась и влепила по щеке крепкой ладонью так, что я почувствовала, как ряд нижних зубов встал по стойке смирно и готов был отдавать честь, но рано.

– Как же больно, – взвыла я и наконец-то пришла в себя.

– Всё? Успокоилась? – наклонилась Танька и усадила на край скамьи.

– Я не сплю.

И вот тут с приходом явно не прихода вовсе я пришла в себя.

С Танькой мы познакомились при поступлении. Она приехала из Клинцов («город-сказка, город-мечта» – это так она его называла – с семьюдесятью тысячами жителей и Танькой. Танька мечтала править, а поэтому почему-то пошла журналистом становиться Так мы с ней и стали. Потом вместе устроились стажироваться на радио. Она там и осталась, а я проработала недолго, потому что решила, что телевизор мне милее. Дружили мы близко, но нечасто, потому что характер у обеих пушка. То она взорвется, то я выстрелю. Несмотря на жизнь параллельно друг другу, сходились мы всегда в одной точке зрения. То она меня на место поставит, то я. То она мне жизнь испортит… Я ей никогда, между прочим.