Очнулась. Вздохнула глубоко, шевельнула легонько руками, ногами, ощутила обнажённой кожей тёплое дыхание любопытного ветерка. Боли не было – не верилось. Казалось, она подленько прячется где-то в затаённых уголках моего возрождённого с рассветом тела и ждёт подходящего момента, чтобы наброситься, укусить, оторвать кусок плоти и снова свести меня с ума.

Глаза открыть сил не было, я просто лежала на мягкой траве, упивалась свежим воздухом, согревалась в ласковых солнечных лучах. Хотя куда ещё греться, только из пламени, усмехнулась, потянулась, словно после долгого сна, и услышала шорохи, частое дыхание, почуяла терпкий звериный аромат. Ну иди же ко мне, иди, поманила беззвучно, притянула к себе мягкое, податливое, с горячим круглым животиком и горьковатым молочным запахом. Щеночек облизал мне лицо, пыхтя от счастья, ткнулся в мои волосы ушастой мордочкой, вот она, кровушка молоденькая, сама в рот страждущий просится, пей, моя милая, пей…

Ах, как хорошо! Сила вливается в меня бурным потоком, словно вино в пустой кожаный мех, орошает иссушенное огнём тело, наполняет меня жизнью, я снова пылаю, только это живительное пламя, возрождающее, воскрешающее. Ещё, ещё глоточек! Напрасно терзаю обескровленное собачье тельце, жизнь в нём иссякла. Мало, мне мало, хочу ещё! И словно в ответ на мои мольбы зазвенел где-то рядом тонкий детский голосок:

– Черныш, Черныш, а ну иди сюда!

Налилась силушкой досыта, смотрюсь в прозрачную гладь речного омута, любуюсь – хороша бесовка! Волосы чернее ночи, кожа белая, словно сок мухоморный, стан тонкий, гибкий, что твоя лоза. А в глазах, тёмно-тёмно-синих – злоба развесёлая. Вот так, людишки глупые, вы меня в полымя, я оттуда, ещё сильнее и краше, вы меня на дыбу, я и с неё легко сойду, только неистовее стану, и уж тогда беды вам не миновать!

Задохнулась от собственного могущества, закружилась лебедицей, окуталась волосами, словно туманом – пора в путь-дорогу отправляться, не ждут меня в той сторонке, ну что поделать, буду нежданной гостьей, неотвратимой, безжалостной…

Полуденный зной кипящей смолою растёкся по зелёным лугам, прогнал меня с узкой тропки к сияющей жидким золотом речушке, под сень печальных ракит, распустивших свои чудесные косы над прохладной водою. Утомлённая долгой дорогой, скинула я с себя тесное платье, стянутое с обескровленного тела бедной юной крестьяночки, с наслаждением погрузилась в текучую свежесть, запрокинула голову, слилась с беспокойной рябью, бесстыдно выставив напоказ белые груди. Прозрачные струи оглаживали разгорячённую солнцем кожу, волосы шёлковым полотном рассыпались по воде – как же хороша, чертовка! Только не для любви мой стройный стан, не видать мне грубоватой ласки мужниной, не носить в утробе деток, в счастии прижитых.

Горькое сожаление кольнуло привычно в холодное сердце и тут же растаяло без следа. Ни к чему жалиться о потерянном, несбывшемся, что толку от этой боли, только душу свою терзать, а на ней и так места живого нет от страданий неизбывных, что не забудешь, не сотрёшь, не укроешь…

Купание в реке освежило меня, но измученное вчерашними страданиями тело всё ещё нуждалось в отдыхе. Солнце стояло высоко, обещая длинный вечер и ясную звёздную ночь, и я расслабилась, потянулась томно, улеглась нагим телом на упругую, словно мягкий ковёр, траву и зажгла в ладонях колдовской огонь. Скатывая в метку возрождения незримые струи наговоров, сплетая воедино тайные древние слова, я прикрыла глаза и едва не вскрикнула: словно выжженное изнутри на веках, явилось неожиданно недоумённое лицо девочки, встретившей утром в моих руках вечное упокоение. Ни вскрика, ни страха, лишь доверчивая беспомощность и чуть-чуть боязни. Ах, какой сладкой показалась мне её алая, полная жизни кровушка, выпила до донышка, ни капельки не уронила, насытилась до одурения, возвратилась, выжила, наполнилась. А когда голубые глаза застыли, подёрнулись смертной поволокой, отпустила душеньку детскую в небо, прости, милая, прости, а иначе мне уже никого не спасти, ни себя, ни души тех малюток, погибших в муках, взывающих ко мне, молящих о возмездии.

Только вот кто дал мне право выбирать, кому жить, а кому орудием мести становиться? Разве можно спасти невинные души ценой чьей-то жизни, или я их всех обрекаю на страдания, ибо нет во мне ни пламени очищающего, ни света благословенного, и все мои деяния несут смерть, даже если свершены во имя жизни? И чьей жизни, Всемогущий, если я свою собственную прожить страшусь, бегу от неё, прячусь на кострах людских, метками колдовскими прикрываюсь? Что же я творю, Господи? Ты ли меня направляешь по этому пути или гордыня моя непомерная? Где свет твой, Господи, как мне его распознать, коли сияние собственного могущества застит глаза так, что тени чернее ночи становятся? Тысячи вопросов, а ответ один, и ты знаешь его, Эделина, всегда знала. И сейчас ты готова.

Готова прожить свою собственную, одну-единственную жизнь, готова идти со временем рядом, не обгоняя и не останавливая его, готова отринуть страх смерти и принять предназначение своё – стать ведьмой и не быть ею.

Решительно стряхнула с рук магические узелочки, стёрла метку ведьмовскую и вдруг сквозь шелест листвы и щебет беспечных пташек уловила металлический лязг, противный скрежет тонко выкованного железа – сетка! Дёрнулась было, вскинула руки с набухшими в ладонях защитными заклятьями, не успела, сверху упал, придавил, ожёг голую кожу железный невод, тело задымилось, мерзкий запах собственной горелой плоти ударил в ноздри. Со всех сторон сбегались крестьяне, окружали, тыкали грязными пальцами в сторону моего корчащегося на траве тела, сквозь боль пробивались возбуждённые удачной охотой голоса:

– Попалась, сучка! Ишь как извивается, змея подколодная!

– На куски бы её разорвать, ведьму проклятую!

– Она, она Эллу убила, тварь поганая!

– И других тоже – она!

А я кричала, кричала, кричала, сходя с ума от неизбывного ужаса, смерть лезла мне под кожу костлявыми пальцами, а возродиться я больше не могла.

В тесной вонючей клетке, нагую, спелёнутую вплавившейся в кожу железной сетью, меня привезли к городской ратуше, чтобы снова судить, снова возвести на костёр, а может, подвергнуть иной казни – жестокость человеческая безгранична, уж мне ли этого не знать. Лёжа в холодной сырой темнице, привыкнув к боли, тягучей, назойливой, шипящей речными полозами, я тихо плакала от отчаяния и страха. Страха смерти. Не той смерти, что приходит с жаром костра и рассеивается с рассветом, как ночной кошмар, а смерти безвозвратной, вечной, необратимой. Сейчас она грозила по-настоящему, её ледяные руки уже сомкнулись на моём сердце – вот-вот лопнет кожа, брызнет алым и острые, словно когти хищной птицы, пальцы вырвут его из разверстой окровавленной груди.

Наконец спасительный сон окутал моё измученное тело, я с благодарностью приняла сгущающуюся тьму, впустила её под веки, позволила окутать меня тёмным пушистым облаком, укрыть от боли и бессмысленных теперь дум. Утром – смерть, сейчас же моё время, время отрешения от всего сущего, успокоение мятущейся души, предсмертное утешение, последнее и оттого бесценное.

Я не хотела умирать, только не сейчас, когда я смирилась с Божьим промыслом и доверила Всемогущему свою жизнь и свою судьбу, но что-то изменить было уже не в моих силах. Всё, что мне оставалось теперь – это призывать единственную свою надежду, Миррею, в бесплотном уповании, что услышит она мой безмолвный крик и придёт, примчится, позабудет хоть на миг моё давнее тяжкое грехопадение и спасёт беспечную глупую маленькую ведьму.

С той поры минуло так много лет, жива ли она ещё? Вернулась ли в разорённые мною топи или сгинула, потеряв разом всё, что было ей так дорого? Господи, Миррея, прости, прости меня! Теперь не искупить мне тяжкой вины перед тобою, не вымолить прощения, не поцеловать твоих любящих рук… Прости меня, названная моя матушка, я хочу уйти с миром в душе… Прости…