– Эй, я вернулась, слышите? Я здесь! Ваш костёр был недостаточно горяч той ночью, может, повторим?
Селяне сбились в испуганную толпу, ощетинились вилами, косами, в одном из домов громко заплакал младенец, забормотали сдавленные женские голоса и младенец умолк. Тишина, тяжёлая, нехорошая, камнем придавила деревеньку – крестьяне знали, беды им не избежать.
– Ну что же вы примолкли, а? Вот она я, хватайте, жгите, убивайте! – я широко раскинула руки, показывая, что совершенно беззащитна и нет у меня за спиной ни ножа, ни камня.
Что ж, несмотря на всю свою глупость, людишки всё же сообразили, что это ловушка, непонятная, невидимая, но очень опасная ловушка. Один из мужиков сделал шаг вперёд, судорожно сжимая в мозолистых руках длинную острую косу, и крикнул остальным:
– Уводите женщин и детей, быстро! Пусть уходят немедля!
О, представление начинается! Я переступила с ноги на ногу в предвкушении занимательного зрелища, торопиться не хотелось, я желала испить наслаждение до самого донышка.
Из домишек выбегали селянки, прижимали к себе хнычущих младенцев, тянули за руки ребятишек постарше, перепуганные до смерти, они понимали, что им несдобровать, что вернутся к ним стократ злые их слова и тяжёлые камни, которые дружно летели в меня несколько дней назад. Объятые ужасом, дрожащие, они бегали по узким деревенским проулочкам, сталкивались между собой, топтали визжащих куриц, дети плакали навзрыд, выли собаки… выхода из деревни не было, уж я постаралась. Наконец их мельтешение меня утомило, я громко хлопнула в ладоши, прекращая бессмысленные метания, и торжественно объявила:
– За сожжение на костре невинной ведьмы Эделины, никому не причинившей ни добра, ни зла, приговариваю вас, вас всех, к смерти!
И под жуткие вопли и стоны зажгла на ладонях незримый ведьмовской огонь.
Что это была за бойня! Ошеломляющее, потрясающее, наикровавейшее зрелище, такое долгожданное, тысячу раз воображаемое, но наяву оказавшееся куда великолепнее самых смелых моих фантазий. О, это удивительное удовольствие – наблюдать за людьми, потерявшими разум от животного страха! Самые трусливые прячутся за спины односельчан, отталкивают детей, распинывают захлёбывающихся хриплым лаем псов, а самые отчаянные кидаются на меня, размахивая своим примитивным оружием, пытаясь поразить самую могущественную ведьму на свете, глупцы. Но я отдала должное их храбрости – убила смельчаков быстро, безболезненно, не доставляя им мучений, словно своей бесполезной сейчас отвагой они заслужили моё прощение.
Над страданиями же других я потешилась на славу. С дородной румяной матроны, что перед казнью называла меня мешком с костями, я заживо содрала кожу, выставив на всеобщее обозрение её окровавленные, заплывшие жиром бока. Толстуха так громко вопила, что пришлось убить её раньше времени, очень уж докучали пронзительные, оглушительные визги. На глазах другой бабы, посмеявшейся над бесплодностью истинных ведьм, я рассекла пополам всех трёх её отпрысков, потом своими руками вырвала ей матку и оставила подыхать на кишках собственных детей. А хозяина таверны, уличившего меня в ведовстве, заживо скормила его же свиньям – эти грязные твари жрали корчмаря с громким аппетитным чавканьем и я вспомнила вдруг, что с самого своего возрождения ничего не ела, и ощутила невыносимый, дьявольский голод, до тошноты, до боли, до рези во впалом животе. Только жилистое вонючее мясо старика меня не прельщало, я хотела свежего, молоденького, сладкого…
И пока оставшиеся в живых, омертвелые от пережитого бабёнки готовили освежёванного мною лично хорошенького младенчика, я жгла дома, морила скот, не жалела, не щадила ничего и никого. Злобы и ненависти во мне уже не было, я утолила их сполна и эти чудовищные демоны уснули, сытые, удовлетворённые. Теперь я желала лишь одного – завершить начатое, обратить это место в пыль и пепел и идти своею дорогой дальше. Я ни капли не сожалела о содеянном, ни слёзы, ни мольбы немногочисленных, не тронутых моей жестокой рукою людишек не жалобили сердца, я знала, что всё сделала правильно, защитила себя, отомстила за матушку, ночные кошмары больше не явятся в мои беспокойные сны и с этого дня жизнь моя в очередной раз начнётся заново.
А когда я трапезничала прямо посреди обжигающего пепелища в окружении доведённых до сумасшествия селян, в разорённую деревню пришла Миррея.
Кроткий незлобивый нрав Мирреи частенько доводил меня до белого каления. Её уверенное спокойствие, мудрое наставление на любую каверзу, тихая светлая улыбка – весь этот архангельский облик – так явно оттеняли мою злопамятную, непокорную, мятежную натуру, что я ощущала себя полнейшим ничтожеством, недостойным даже единого волоска с прекрасной головы моей наставницы. И после размолвок я мысленно бранила её, не смея, однако, высказаться вслух: ну нельзя же быть такой смирной, безропотной овцой, Миррея, ведь ты же могущественная ведьма! Убей, сломай, хватит прятаться! Укажи тварям, тебе досаждающим, их поганое место!
В минуты же покоя и безмятежности я тайком завидовала её способности жить в любви не смотря ни на что, ограждать себя от зла и пороков и нести миру заботу и свет. Тысячу раз я задавалась вопросом, какие ужасные страдания превратили Миррею в истинную ведьму и как ей удалось пронести сквозь страшное своё горе любовь ко всему сущему, но прямо спросить не могла, а потому преклонялась перед силой её духа ненавязчиво, незаметно и порою непонятно для самой себя.
Слишком поздно я поняла, что за много лет, прожитых бок о бок, Миррея стала мне роднее и ближе, чем погибшая давным-давно матушка, что эта женщина бескорыстно дала мне столько нежности и ласки, сколько не было никогда у неё самой, она так часто прощала мои выходки, не требуя ничего взамен, что родник её чистой души почти иссяк. И теперь моё мстительное, кровавое побоище разбило хрупкое сердце Мирреи окончательно и навсегда.
По своему обыкновению, она не пришла в ярость, не разозлилась, не закричала, лишь по её морщинистым щекам стремительно покатились горошинки-слезинки. И, прежде чем уйти, она сказала:
– Впервые я не сожалею, Эделина, что я не твоя мать.
Эти слова отрезвили меня. Морок всевластия и безнаказанности вмиг рассеялся, обнажив мои истинные чувства – я так боялась остаться одна, боялась сойти с ума от горя, если потеряю ещё и Миррею, боялась оказаться никчёмной, несведущей колдуньей, боялась снова очутиться во власти кровожадных людей, так рьяно наказывала себя за смерть матери, что сделала всё, чтобы оградить себя от любви, оттолкнула единственную родную душу, стала чудовищем, изгоем, изуверкой, омерзительным именем которой будут пугать непослушных детей.
Ясным, незамутнённым взором смотрела я на отвратительные деяния своих рук и сердце моё раскалывалось на куски – что же я натворила! Увидев в своих грязных от крови и жира пальцах недоеденные останки несчастной малютки, я отшвырнула их с криком ужаса, колени мои подломились, я упала в кучу зловонной, тёплой ещё сажи и вырвала всё, что успела проглотить. Судороги сотрясали моё тело раз за разом, горькая, едкая тошнота опаляла глотку, словно я хлебнула кипучего ядовитого зелья, разум отказывался понимать произошедшее здесь, но оспаривать явь было глупо – я монстр, людоед, самая поганая нечисть из всех существующих.
Миррея всегда знала, что за ведьмовское бессмертие нужно платить непомерную цену – платить светом, что таится в каждой, даже самой тёмной душе, платить верой, что спасает в смертоносный час, платить чужим временем, которое ложится на плечи такой невыносимой тяжестью, что нутро болит и разрывается, и кровит неизбывным, негаснущим страданием… Тысячу раз повторяла моя мудрая наставница, что одной, данной Господом жизни хватает каждому его созданию, чтобы исполнить своё предназначение, но как же так? – перечила я, ведь Господь сам наделил ведьм бессмертием, а значит, в этом есть толика неведомого нам божьего промысла! У добродетели должен быть выбор, качала головой Миррея, только тогда она несёт благо… И сейчас, после всех учинённых мною злодеяний, я поняла наконец истинность её наставлений.
