И рана та еще надрезом,

И боль еще им не унять.

А он – поэт толкает в пропасть…

Вернуть назад и поделить?

И зыбкой дымкой невесомость,

Былое станет бередить.

– Кто понял, тот не пострадал, а другим досталось. Кому больше, кому меньше. Вот и пришлось мне самому создавать собственных олигархов и становится над ними. А поступи я по-другому, где бы я был теперь самому Богу неизвестно. Но все, когда-то заканчивается, – говорил он сам себе.

«С 1804 года в политике Бонапарта, в политике Франции появляется новый элемент, которого не было ранее, – династические интересы, интересы, связанные с новой формой организации государственной власти, с превращением Франции в империю – наследственную монархию»6.

– И я взял за основу его форму… У меня несменяемые депутаты и высшие чиновники. Вторым эшелоном идут уже их дети. Они все на ключевых должностях. Я им присваиваю звания и вручаю награды. У меня героев Александрии уже больше чем не героев. У меня каждый артист и заслуженный, и не очень – звенит своим иконостасом из медалей и орденов.

Позвольте сэр… Позвольте Вашу руку,

Её пожать – спасти былую честь.

Война и мир… Война несёт разруху,

А мир похож на подленькую лесть.

Он льстить готов… Но время убивает,

Его кинжал, заточенный на боль.

И скажет кто: «Такого не бывает»,

И миром правит разум, и любовь.

Сгорев в огне оставив только искры,

Что фейерверком в сказанную ночь,

Взметнулись ввысь. Застыли как молитвы,

Они ведь нам стараются помочь.

«Взгляд Бонапарта свыкался с этим выставленным напоказ великолепием монаршей власти; он терял глазомер, терял дальнозоркость. Он сбился с пути, а ему казалось, что он все поднимается вверх, идет к вершине и что ему продолжает светить «солнце Аустерлица»,7 – прочитал император.

– Может и я привык к той роскоши, которая меня окружает, к тому уважению и почету? Может и я сбился с пути? Я ведь когда-то был другим…

Отравленная почестью любовь,

Двойной стандарт, отлитый в постаменте.

Сознания утраченная боль,

Застывшая мгновением в моменте.

И лесть так изворотливо тонка,

И принципов не зная, и традиций.

И наклоняясь до самого виска,

Пронизанная мелочью амбиций.

И мир неповоротливо суров,

В метаниях своих, ломая ноги.

И создает невидимых врагов,

Усилием искусственной тревоги.

«Император возобновил приемы в Тюильрийском дворце. Он старался придать им пышность, великолепие; невольно подражая своим далеким предшественникам на троне Людовику XIV и Людовику XV, он хотел богатством, роскошью, выставленной напоказ, затмить все европейские дворы. Тогда уже начал складываться стиль ампир. Великолепие, броская нарядность, яркая позолота слепили глаза»8.

– И мои дворцы, которых уже не сосчитать, не уступают в роскоши…

Как роскошь разъедает в глубину,

Где притаились искренние чувства.

И забываем мы, и про страну,

В потоке ненасытного безумства.

Дворцами искромсали свою честь,

И совесть испоганили наживой.

Себе сказать, что было и что есть,

Ребром ладонь, по шее как секирой.

И воздух сперт, немыслимо дышать,

Когда одна волна другою гонит.

Нет силы ждать… Бежать, бежать, бежать…

Найдет ли кто, когда себя уронит?

«С тех пор как 26 августа 1789 года Учредительное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина, в 1-й статье, которой было записано: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах», великий принцип, сформулированный в этих словах, не раз нарушался…Но это было только начало. Раз ступив на этот путь, Наполеон не мог удержаться. Императорская мантия, накинутая на плечи, требовала совсем иного интерьера»9.

– И у меня нарушен это великий принцип. Одним можно все, а другим… Возможно, поэт бросает мне ту зыбкую соломинку, которая поможет спастись?

«Со времени торжественной церемонии коронации 2 декабря 1804 года, ослепившей своей помпезностью Наполеона, он продолжал жить в странном самоослеплении, мешавшем ему, человеку сильного и трезвого ума, видеть и оценивать многие явления в их истинном значении. Ему представлялось (и это легко прослеживается по его письмам, по его разговорам), что он продолжал подниматься все выше и выше по ступеням славы и могущества, что он достиг уже таких вершин, какие не достигались никем из великих людей прошлого, что его звезда ведет от удачи к удаче и что для него нет ничего невозможного»10.

– И его звезда удачи начинает затухать. Вот, вот погаснет совсем, – стучало в висках императора.

«Эта возросшая мощь в Европе сопровождалась усилением личной власти в империи. Оппозиция, причинявшая ему столько забот в первые годы консульства и империи, полностью смолкла. Были усилены гонения на прессу; немногие газеты, оставленные в стране, подверглись новым преследованиям; их перестали читать»11.

– Дальше невозможно читать, я делаю все точно так, как делал он. Все средства массовой информации скуплены моими людьми. Остался интернет с его социальными сетями. В любой момент может сыграть злую шутку, но и там начинают работать мои люди. У меня нет оппозиции! Все те, которые себя таковой называют, давно работают по моим правилам, – уже раздражаясь, думал он. Но как все похоже. Как похоже все, – выкрикнул он и встал с постели.

«Пылкий ученик Руссо и Рейналя, убежденный республиканец и поборник равенства к сорока годам превратился в циника, без идеалов, без иллюзий, ни во что не верящего и ничего не признающего, кроме желаний своего ненасытного честолюбия. Совершившееся за двадцать лет духовное перерождение Бонапарта, отражавшее закономерную эволюцию класса, который он представлял, – буржуазии, вело его в тупик. Само мышление Бонапарта менялось; с некоторых пор он стал признавать лишь количественные измерения. Все в том же ослеплении, он наивно полагал, что на этом свете все решается количественным превосходством. Чем больше золота, тем выше богатство, чем больше дивизий будет вооружено и двинуто против неприятеля, тем выше могущество»12.

– Мне кажется, Наполеон хотел сначала завоевать весь мир, а затем дать ему свободы…

«Опыт Наполеона показал и доказал, что золото не может служить материалом, цементирующим фундамент здания. Напротив, золото все разъедало, все превращало в тлен. Полководцы наполеоновской армии, его маршалы, делившие с ним почести и военную славу, превратившись в богатых аристократов, в собственников огромных имений, дворцов, больше не хотели ни воевать, ни служить. Они всего достигли, все получили, они жаждали воспользоваться плодами приобретенного. Бонапарт замечал, как с каждым годом ему становилось все труднее осуществлять то, что раньше давалось легко. Он думал, что, сыпля как из рога изобилия блага – чины, звания герцогов и князей, золото без счета – своим ближайшим сотрудникам – генералам, министрам, сановникам, он превратит их в своих верных друзей и слуг, навсегда заслужит их благодарность. Он ошибался; он вступал на зыбкую почву – в трясину корыстных расчетов, мелкого себялюбия, обмана и лицемерия, из которой никогда нельзя выбраться.

Наполеон рассчитывал, что за блага, которые он дал приближенным, они будут драться, будут служить ему верой и правдой; он их облагодетельствовал; они должны быть всем довольны. И снова просчет: все были недовольны, у каждого были на то свои причины. Брат Жозеф был недоволен тем, что ему дали захудалую неаполитанскую корону, тогда как он, старший в семье, «имел право» на французский трон. Брат Луи, король Голландии, был недоволен тем, что Наполеон не давал ему править страной, как он хотел.