Он включил звук и подвинулся, чтобы мы с сыном могли примоститься рядом. И когда Дилан соскользнул с дивана, чтобы поиграть со своими динозаврами, мы с Максом еще долго сидели в обнимку, наблюдая за приключениями свинки Пеппы.

Обедать еще рано, но я не завтракала, и меня подташнивает от голода. Сэндвичи, лежащие в холодильнике со вчерашнего дня, зачерствели, и мне приходится запивать их водой из-под крана. После утреннего стресса я чувствую себя вымотанной. Надежды на благополучное отключение от аппарата в результате закончились полной неопределенностью. Пустая беготня, как говорила моя мама, когда мы должны были спешить куда-то, а потом долго ждали и околачивались без дела.

Сорок восемь часов, сказала доктор Халили. Двадцать четыре часа контроля за показателями, и если Дилан сумеет продержаться два дня, это уже победа. Мой мальчик все еще спит. Ничего удивительного, после того как он столько времени был под снотворным. Не позволяя себе раскиснуть, я достаю мобильник.

«Удаление трубки прошло отлично. Сейчас он в маске, но пока выглядит неплохо. Счастливого пути домой! Мы по тебе скучаем!» И смайлик-поцелуй в конце сообщения.

Ответ приходит почти сразу.

«Я тоже соскучился. Скоро буду дома».

Три смайлика поцелуя.

«Один для тебя, один для меня и один для нашего малыша, – написал мне Макс в те далекие времена, когда я сообщила ему, что беременна. – Букет поцелуев».

На глаза наворачиваются слезы, но я не позволяю им пролиться. Я поднимаюсь, заворачиваю остаток сэндвича в фольгу и выбрасываю его в мусорную корзину. Включив чайник, я хожу по комнате, вытягивая шею из стороны в сторону, и чувствую, как она похрустывает, то ли жалуясь, то ли от облегчения.

На журнальном столике лежит тетрадь, которую вручила мне Шерил, когда я спросила у нее, можно ли мне завести книгу предложений.

– Это не для сотрудников клиники, а для родителей. Особенно новичков. Чтобы они могли получить совет и обменяться опытом, – объяснила я ей.

– Отличная идея. Я принесу вам тетрадь.

Я думала, что у них есть шкаф с канцелярскими принадлежностями или что-то в этом роде, но когда на следующий день Шерил дала мне толстую тетрадь со спиралью, я заметила на обложке ценник. Я попыталась отдать ей деньги, но она и слышать об этом не хотела.

Открыв тетрадь, я смотрю на свою последнюю запись.

«Сюда можно заказывать пиццу! Дайте им адрес больницы и встречайте посыльного на входе».

Об этом мне сказал один из санитаров, когда увидел, с какой тоской я смотрю на пустой торговый автомат. Мы с Максом заказали пиццу пепперони и набросились на маслянистые куски, словно это были деликатесы из дорогого ресторана.

Над моей записью кто-то вывел аккуратным почерком:

«Выйдя из отделения, поверните налево и пройдите через автостоянку. Там растет огромный дуб, а под ним есть скамейка. Идеальное место, чтобы посидеть и поразмышлять».

Я знаю эту скамейку. Это и вправду чудесное тихое место. Сняв колпачок с ручки, я пытаюсь найти слова для издерганных и растерянных родителей, которые не знают, что делать, куда идти, что говорить и как им со всем этим справляться.

Потом надеваю колпачок обратно. Кровь гулко пульсирует у меня в ушах, и волна страха и отчаяния вдруг накрывает меня. Я встаю и иду к раковине, почему-то вспоминая о лебедях, которых мы с Диланом кормили на Стрэдфордских каналах. Интересно, они когда-нибудь выдыхаются, беспрестанно гребя лапами, чтобы удержаться на поверхности? Что будет, если силы покинут их, как это происходит со мной, и они больше не смогут беспечно скользить по водной глади? Что?..

Пошатнувшись, я опираюсь на стену, глядя на свое искаженное отражение в стальной раковине. «Ну почему я, почему мы, почему мой сын, – беззвучно повторяю я, думая о лебедях, которые без устали гребут лапами, такие спокойные и безмятежные. – Ну почему это выпало мне, почему нам, почему нашему сыну?»

За моей спиной открывается дверь. Я делаю глубокий вдох. Часто моргаю. Гребу лапами. Чайник вскипел. Я изображаю на своем лице улыбку, и отражение в раковине криво улыбается мне в ответ. «Греби лапами, греби, греби». Наверное, это Никки Слейтер или ее муженек. А может быть, новый родитель, еще не оправившийся от потрясения и жаждущий поддержки и участия.

Кто-то обнимает меня за талию, и жесткая щетина щекочет мне шею.

– Привет, солнышко. Вот я и вернулся.

Я роняю кружку, и она со звоном ударяется о стальную раковину. Макс. От него пахнет путешествиями и кофе.

– Удивлена?

Я круто поворачиваюсь. Сердце готово выпрыгнуть из груди.

– Как ты узнал?

– О чем?

– Что ты мне так нужен именно сейчас.

И я начинаю плакать, не в силах выдержать навалившийся груз.

Макс берет в руки мое лицо. Под глазами у него синяки.

– Просто я почувствовал то же самое.

В последние несколько месяцев мы балансировали между надеждой и отчаянием, словно раскачиваясь на неумолимых качелях. Мы научились быть осторожными, научились спрашивать, а не предполагать, научились жить одним днем и даже часом.

Поэтому, когда Дилан приходит в себя, мы продолжаем осторожничать. И даже когда доктор Халили сообщает нам, что теперь можно перейти на носовую канюлю, мы боимся верить, что все обошлось. Мы приходим в восторг, когда наконец видим лицо сына без маски и трубки, но все еще сдерживаем нахлынувшую волну радости.

– Смотри, у него порозовели щечки!

– Пока рано радоваться.

– Какое счастье, что у него стабильные показатели!

– Посмотрим, что будет дальше.

Мы по очереди льем холодную воду на искорки надежды, не давая им разгораться. И все же, когда проходят сутки, а потом двое и мы понимаем, что удаление трубки заканчивается удачно, надежда вспыхивает несмотря ни на что.

– Он дышит, – чуть слышно шепчет Макс.

Он смотрит на нашего мальчика. Канюлю из носа уже извлекли, и она лежит на подушке, просто на всякий случай. Я наблюдаю за уровнем кислородного насыщения на мониторе, он колеблется в районе девяноста трех процентов. У здоровых детей этот показатель составляет от девяноста шести до ста процентов, но для Дилана и девяносто три – отличный результат. Просто замечательный.

– Он дышит, – повторяю я.

Мы смотрим друг на друга, не решаясь произнести вслух то, о чем оба думаем. «Он выкарабкается».

Макс кивает.

– Дышит сам.

Дилан, повернув голову, смотрит на папу, словно говоря: «Конечно, дышу – разве вы в этом сомневались?»

– Ну, как он? – Никки с Коннором вернулись из столовой.

Лиам тоже подключен к аппарату, но об отключении речи пока не идет. Им, наверное, обидно, что чужой ребенок уже дышит самостоятельно, а их собственный никак не поправится.

– Кажется, все в порядке, – бесцветным голосом говорю я. Так, на всякий случай.

– Постучим по дереву, – бросает Никки.

Они садятся рядом с кроватью Лиама, и Коннор что-то тихо говорит. Я здорово нервничала, когда он вернулся в палату после своего выступления, но с тех пор он не произнес почти ни слова. Мне хотелось бы думать, что он сожалеет о случившемся, но по его лицу этого не скажешь. На нем застыло выражение еле сдерживаемой ярости. У Лиама есть брат и сестра школьного возраста, а у Слейтеров только одна машина, поэтому после обеда они собираются и уезжают, чтобы к двум тридцати успеть забрать детей из школы. Это дает им возможность не встречаться с Томом и Алистером, которые приезжают в семь утра, чтобы покормить Дарси завтраком, а потом возвращаются после работы и сидят с ней весь вечер. «Она как будто в яслях», – сказал как-то Том. Хотя все мы знаем, что это не так. Я рада, что в будние дни они не пересекаются, но в выходные я нервничаю, поскольку столкновение вполне может произойти.

Когда приезжают Бредфорды, Алистер первым делом подходит к Дилану.

– Так держать, малыш!

– Девяносто четыре процента, – с гордостью сообщает Макс.

Алистер пожимает ему руку, а Том обнимает меня, словно это мы заставили Дилана дышать. На самом деле он справился сам – мой маленький отважный боец.