Макс везет нас домой. Я сижу, зажав руки между коленями, и завидую его отстраненности – сосредоточенность на дороге не дает ему отвлекаться и думать о Дилане.

Машина Макса используется реже, чем моя. По большей части она простаивает на парковке в аэропорту, и поэтому в ней меньше следов от пикников и прогулок в непогоду. Однако, опустившись на колени и пошарив под сиденьями, я, скорее всего, обнаружу там изюм, хлебную палочку или пакет от слоеных пирожных. Рядом со мной, в кармане двери, диск с детскими песенками, а позади меня автомобильное кресло Дилана, терпеливо ожидающее своего хозяина.

Как может мой сын быть на волосок от смерти, когда вокруг меня столько свидетельств его жизни? Когда я чувствую его в своем сердце, как когда-то носила его в своем животе?

Я поворачиваюсь и прижимаюсь щекой к подголовнику, наблюдая, как городские кварталы сменяются живыми изгородями. Я проделала этот путь двести сорок два раза. Сколько еще раз я сделаю это? Сколько еще раз я здесь проеду, прежде чем мы покинем больничную палату, не поцеловав нашего мальчика на ночь и не сказав, как обычно, «до завтра»?

Я думала о смерти с того самого дня, когда Дилану поставили диагноз «опухоль головного мозга». При каждом посещении врача, при каждой консультации со специалистом, после каждого курса химиотерапии. И позже, когда у него началась пневмония и его перевели в палату интенсивной терапии, где он остался на несколько недель. Я вся сжималась в ожидании полуночного звонка: «Мне очень жаль, мы сделали все, что смогли… но он только что ушел от нас». Представляла себе реанимационную бригаду, дефибриллятор, быстрые шаги и мчащуюся по коридору каталку. «Готовься к худшему, надейся на лучшее, – сказала мне как-то Шерил. – Иначе не выдержишь». Думая о страшном звонке из больницы, я уговаривала себя, что надо быть реалистом, но это была игра в прятки с дьяволом. Беспомощная и безнадежная. «Если чего-то ждешь, то этого не случится».

Случилось.

– Это несправедливо, – тихо произношу я.

Это нечестно – просить нас, обычных людей без медицинских знаний, решать, жить кому-то или умирать. Нечестно, что в нашу безмятежную жизнь, где Дилан был счастлив и здоров, кто-то безжалостно бросил гранату.

В чем мы провинились?

– Нет.

Макс, сжав зубы, вцепляется в руль так, что белеют костяшки его пальцев. Он бросает взгляд в зеркало заднего вида, словно пытаясь увидеть там Дилана, сидящего в автомобильном кресле. Дилана, который без перерыва бормочет что-то едва понятное, смешивая реальные и выдуманные слова. Тычет пальцем в лошадей, тракторы и грузовики, проносящиеся за окном, и, получая массу удовольствия, стучит ногами в спинку моего сиденья. Однажды я даже шлепнула его, чтобы он угомонился, и воспоминание об этом – будто удар в солнечное сплетение. Если бы я только знала… Я вспоминаю, как локоны падали ему на глаза, потому что я не решалась отвести его к парикмахеру. Это означало бы, что он уже вырос, а я все еще считала его младенцем. А потом его волосы выпали всего за несколько дней.

– Когда они отрастут, я отведу тебя к самому лучшему парикмахеру, – сказала я ему тогда. – Ты откинешься в большом кресле, а он будет мыть твои волосы. А потом возьмет свои острые ножницы и осторожно их подстрижет. А когда он станет подравнивать их машинкой, тебе будет немного щекотно.

Я закрываю глаза.

– Что нам делать?

Макс мотает головой, но я не знаю, то ли это его ответ, то ли смятение, то ли просто нежелание говорить об этом. Я затихаю и молча смотрю в окно. Но слезы наполняют мои глаза, они текут по щекам, и рыдания начинают душить меня. Я судорожно втягиваю воздух, но выдохнуть не могу. Голос Макса звучит, будто под водой, а я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь:

– Пипа, успокойся! Успокойся!

Но сам он далеко не спокоен. Положив одну руку мне на колено, другой он удерживает руль, а я все еще не могу дышать, не могу дышать…

– Пипа!

А потом Макс останавливается у дороги, глушит мотор и, не отстегнув ремень безопасности, неловко пытается меня обнять. И в свете фар встречных машин я вижу, как все мои чувства отражаются на его лице.

– Я этого не вынесу, Макс.

– Ты должна держаться. Мы оба должны.

Макс плачет.

Я никогда не видела Макса плачущим. В день нашей свадьбы его глаза блестели от эмоций; когда родился Дилан, ком в горле мешал ему говорить. Но его слез я не видела ни разу.

Мои собственные затворы открылись только с рождением сына и больше уже не закрывались. Трогательные истории, благотворительная реклама, фильмы с Ричардом Куртисом. Встречи, прощания, нежные слова. Макс всегда подшучивал над моей плаксивостью.

– Какая прелесть, – говорил он, когда я пускала слезу над той сценой в «Четырех свадьбах». – Ты у меня просто чудо.

В такие моменты он чувствовал себя моим защитником, настоящим альфа-самцом.

Сейчас он плачет, закрыв глаза, и слезы текут по его щекам, но это неправильно – Макс всегда был сильным. Этого просто не может быть. Я хочу вернуться в прошлое на год назад, когда все еще было в порядке, к тому времени, когда Дилан играл в саду и плавал в море на Гран-Канарии. И пусть доктор, который его осматривал, скажет, что все хорошо: «Все малыши неуклюжи». И пусть я вернусь домой, чувствуя себя полной дурой, а Макс скажет мне: «Ну, я же тебе говорил».

Это не мой Макс. Мой Макс сильный, уверенный, у него все под контролем. У него сухие глаза и ясная голова. Это я вечно хнычу и выхожу из берегов. Этот Макс такой же потерянный и беспомощный, как и я.

– Я не могу… – начинаю я, а Макс снова качает головой.

– Нет. Мы не можем. Мы не сделаем этого.

Это заклинание, похоже, оживляет его, и он, резко потерев руками лицо, выпрямляется и прочищает горло.

– Ни за что, – с решимостью произносит он.

Муж обнимает меня, и я крепко зажмуриваю глаза, чтобы не думать о решении, которое должно быть принято, не видеть этого Макса, такого же потерянного и сломленного, как я. Я просто не могу его видеть таким. Он должен быть сильным, потому что у меня это вряд ли получится.

Едва мы переступаем порог дома, как Макс открывает ноутбук. Он садится за кухонный стол, не снимая куртки и все еще сжимая ключи от машины. Я проделываю свой привычный ритуал возвращения домой: закрываю входную дверь, надеваю тапочки и включаю свет. Прочитав записку от мамы – «соус чили очень острый!», – перемещаю пластиковый контейнер из холодильника в морозильную камеру.

Дом кажется мне особенно пустым, хотя он выглядит так же, как утром и как в любой другой день, когда я возвращаюсь сюда без сына. Сегодня я чувствую, будто мы уже потеряли его.

Я бесцельно топчусь на кухне, придумывая себе занятие, затем беру из раковины тряпку и тщательно ее выжимаю.

– Что ты делаешь?

– Хочу вымыть кухню.

– Зачем?

Брызнув на стол антисептик, я начинаю тереть его круговыми движениями, которые странным образом меня успокаивают.

– Пипа.

На одной из хромированных ручек я замечаю пятно, вероятно, от кетчупа, и я будто слышу голос Фионы: «Там полно сахара, и дома я их ей не даю…» Я думаю о том ужасном пабе с Алисой, Фионой и Фиби, с их громогласными мужьями и идеально здоровыми детьми.

…Я отчаянно скребу пятно. «Черт бы тебя побрал, Фиона, с твоими ханжескими рассуждениями о сахаре». Если Дилан вернется домой, когда Дилан вернется домой, я буду давать ему кетчуп хоть каждый день, если он захочет. Я буду кормить его шоколадом, конфетами и чипсами, и пусть он ест, сколько влезет. Да что там, я и луну ему достану, если попросит.

Я перехожу к дверцам шкафа, которые мы точно не мыли со времени моей беременности. «Вить гнездо» – кажется, это так называется? Я была на сороковой неделе беременности и могла родить в любой день, когда решила, что до появления ребенка мне нужно вымыть весь дом и покрасить плинтусы в холле. Тогда же в последний раз я проверяла и шкаф с провизией, и сейчас там полно продуктов с истекшим сроком годности.