– Дело такое, непредсказуемое, – отвечал Можейко, сморкаясь.

– Ножевых ранений или прочих повреждений вроде не заметно.

Помощник пристава лишний раз старался не приближаться к трупам, тем более промокшим. Но согласился: действительно не заметно. Особенно если смотреть издалека.

– Прикажете осмотр в участке провести? – спросил он с надеждой.

Вильчевский перегнулся через перила и глянул на утопленника. Господин лежал на ступеньках так мирно, будто прилег отдохнуть. Только помутневшие глаза его остекленело смотрели в серое небо. Пристав имел полное право одним махом скинуть ненужные хлопоты.

– Вот что, Можейко, руки в ноги, и бегом к нам на Офицерскую, возьми кого-нибудь из сыскной и тащи сюда, – сказал он, не слишком желая этого, как будто неведомая сила дернула его за язык.

Такого поворота помощник не ожидал.

– Для чего же сыскную, Петр Людвигович? Все же очевидно…

– Порассуждай мне! – напомнил Вильчевский, кто тут пристав, а кто его помощник. – Подобрал сопли и марш. Чтобы через четверть часа был здесь с сыском.

Спорить было бесполезно. Можейко решил, что лучше согреться в беге, чем промерзать на месте, и припустил по каналу в сторону Львиного мостика.

Сыскная полиция, как известно, размещалась в большом полицейском доме Казанской части столицы. На первом и втором этажах располагался участок, а выше – сыск. Можейко вошел в теплое помещение, и ему захотелось остаться здесь. Но с приставом шутки плохи. Не распутав шарфа, он поднялся на третий этаж и вошел в приемное отделение сыска.

За столами трудились несколько чиновников. Никто не проявил интереса к вошедшему. Очень извиняясь, Можейко просил кого-нибудь из господ проследовать за ним на Екатерининский канал, поскольку пристав требует кого-нибудь от сыска на уличное происшествие. Он нарочно умолчал об утопленнике, зная, что в таком случае его сразу погонят: подобной мелочью полиция должна заниматься сама.

Добровольцев не нашлось. Чиновники были чрезвычайно заняты неотложными делами. Тут в приемное отделение вышел сам начальник, статский советник Шереметьевский, узнал, в чем состоит нужда полиции, и немедленно распорядился. Чиновнику, сидящему в дальнем углу у окна, было приказано отправиться на место происшествия. Можейко сделал вид, что пропустил мимо ушей комментарий, который позволил себе начальник сыска при постороннем. Дескать, хватит вам, господин Ванзаров, витать в облаках, пора бы уже заняться чем-то полезным.

Чтобы не стать свидетелем худших замечаний, Можейко поспешил на лестницу. Там его догнал Ванзаров и спросил, кого нашли утонувшим у Кокушкина моста? Можейко выразил удивление: неужели в сыск уже сообщили? На что получил ответ: прибежал запыхавшись. Значит, происшествие случилось не более чем в семи минутах быстрого шага. Зная пристава, из дальнего конца участка он бы послал городового, а поблизости – своего помощника. Ближайшее место со спуском, где могут положить тело, – Кокушкин мост. Что же до утонувшего, то иной причины замочить оба рукава пальто у помощника пристава на таком холоде не нашлось бы.

Можейко пришлось не отставать от Ванзарова, который шел излишне резво, так что помощник пристава окончательно согрелся.

Издалека завидев спешащую фигуру, Вильчевский обрадовался. Ванзарова он считал одним из немногих чиновников сыска, у которых голова набита мозгами, а не чернилами, и всегда выказывал ему свое расположение, но с дружбой не набивался.

– Ну, Родион, приятный сюрприз, – сказал он, снимая перчатку и подавая руку. – Это как же тебя послали на такую ерунду?

– Приказы начальства не обсуждаются, а исполняются, – ответил Ванзаров крепким рукопожатием, которое так нравилось приставу.

– Опять впал в немилость у начальника?

– С чего бы вдруг? Прекрасные отношения.

– Ну-ну, конечно, – ответил Вильчевский, который по хмурому виду чиновника сыска понял, насколько отношения прекрасные. – Тогда помоги нам, окажи милость.

– Петр Людвигович, по какой причине решили вызвать сыск? С такими историями сами отменно справляетесь.

Пристав подмигнул:

– Ты только посмотри по-своему. Вдруг мы что-то упустили. Если в самом деле обычная история, донимать не стану. Даю слово.

И Вильчевский уступил место, с которого открывался лучший вид на гранитный спуск. Он ожидал, что Ванзаров спустится, осмотрит тело, как полагается, если повезет, прикажет вызвать Лебедева. Ну и так далее.

Ничего подобного не случилось. Ванзаров замер у чугунных перил, глядя вниз, туда, где лежал утопленник. И не шевельнулся, чтобы исполнить свои обязанности. Будто впал в оцепенение или испугался покойника. Такого поведения пристав за ним не замечал.

– Родион, что с тобой? – спросил Вильчевский, легонько коснувшись рукава его пальто.

Ванзаров повернул голову.

– Тело и одежду досматривали?

– Никак нет. Тебя ждали. А что ты такой…

Перебив, Ванзаров потребовал сделать то, что вызвало в душе Вильчевского настоящий, а не выдуманный страх. Пристав подумал, что зря не послушался Можейко. Нутром полицейского почуял, что вляпался в крупные неприятности, из которых еще неизвестно как выбираться.

Третья гимназия считалась заведением вполне достойным. Конечно, далеко ей было до громкой славы Второй гимназии, или Ларинской, или Царско-Сельского лицея, но все же чиновники средней руки с охотой отдавали своих мальчиков в обучение с десяти лет, платя за бесценный багаж знаний ребенка шестьдесят рублей в год.

Как в любой гимназии, кроме математики, физики и чистописания здесь обучали древним языкам, то есть латыни и греческому. Учитель латыни Образцов Александр Гаврилович был известен беспощадным нравом, от которого вздрагивали сердца гимназистов. За свою строгость он заслужил прозвище Горгона в честь известной дамы со змеями вместо волос, от взгляда которой любой древний грек окончательно каменел.

Заработать у Образцова «отлично», наверное, не смог бы и сам Цицерон, неплохо на этой латыни болтавший и даже оставивший кое-какие свои речи в списках, которыми теперь мучили гимназистов. «Хорошо» считалось высшим баллом у Горгоны. В основном же он ставил «удовлетворительно» и «неудовлетворительно», а частенько влеплял «кол», чем приводил в отчаяние директора гимназии, который никак не мог образумить строптивого латиниста.

На нынешний урок гимназист 4-го класса Заморин не выучил ничего. С утра истово помолился, чтобы его не вызвали к доске. То ли молитва была недостаточно искренней, то ли на учителя молитвы не действовали, но Заморина, как назло, вызвали первым. Заранее зная, чего ожидать от данного субъекта, Горгона изготовил своих змей, чтобы жалить дитятю.

– Ну-с, молодой человек, извольте сообщить нам в четырех спряжениях глагол rego[9], – приказал он, недобро поигрывая указкой. Ее педагогическая сила была известна загривкам гимназистов. Рука у Горгоны тяжела, но латынь вколачивала в головы накрепко.

Стоя у доски, как одинокий пират перед расстрелом англичанами, Заморин потоптался и пробурчал нечто нечленораздельное. Он не то что не знал спряжения, но и глагол слышал впервые.

Класс затих в ожидании неминуемой расправы.

– Не слышу! Громче! – потребовал Горгона.

– Э-м-м-м, – протянул Заморин, не в силах признать, что ничего не знает, а следовательно, заработает «кол» и получит дома от отца головомойку.

– Громче! Что вы мямлите, молодой человек! Латынь – язык гордых людей! Извольте говорить с гордо поднятой головой!

Понимая, что спасения нет и не миновать отцовского ремня, Заморин напоследок решил повеселить класс. Чтобы товарищи по несчастной латыни запомнили его героический поступок.

– Берекус-перекус, мелекум-керекум! – выпалил он, передразнивая, и зажмурился. Вот сейчас указка начнет с его шеи то, что снизу спины довершит ремень.

Но тут случилось чудо посильнее взгляда легендарной Медузы.