– Дай сигару!

К одному, к другому. Дети в плачь. Испугались. А то, такой жлобина вонючий и «Дай сигару». Мамаши повыскакивали, орут, ругают. А этот, ну, Колька, огрызается, кричит:

– Сигару для команданте!

Ну, думаю, сейчас делов наделает, вообще клапан перекроют. В этом дворе точно. Я его, короче, под руку, говорю:

– Идем, бродяга. Дам тебе сигару.

Ну и отвел его, в нычку. По дороге бычок нашел. Сел, полчаса нюхал, мол, вот это да! Настоящий кубинский табак!

Не корешился с ним, неа. Я сам по себе, он сам по себе. А один раз придурка в троллейбусе видел. Едет, деловой. Расселся на кресле, говнодавы даже снял. Ноги на поручень поднял, достал свою деревяшку и разговаривает с этим, как его … Че Геварой. Другой рукой будто пишет. В общем, с виду безобидный, но переклинивало иногда и … Короче.

Долговязый приподнялся на ящике и придвинулся ближе к даме в бейсболке.

– Я с самого начала понял, не любил он детей. Каждый раз, когда у школьных баков шустрил, видел его. После обеда, из столовки мусор выносят. Я значит, туда-сюда, а этот прячется за деревом в скверике, у входа. Я как-то постоял рядом, послушал. А Колька в телефон свой, тьфу, деревяшку, бормочет:

– Тридцать пять с рюкзаками, пятнадцать с сумками. Офицеров не считал.

Я ему:

– Ты чего здесь?

А он палец к губам прижимает, типа, тихо, и шепчет:

– С рюкзаками самые опасные.

Псих. А потом, когда уже по ночам подмораживало, он к ним полез. Я не видел, что там, да как. Видел только, как малолетки за ним гнались. Камни кидали, орали: «Рыжий! Маньяк!» Клоуном звали почему-то.

А другой раз сидит на лавочке, смотрит. Когда ребенок на велике проезжает, достает деревяшку и говорит:

– Бронепоезд. Номерные знаки тридцать пять шестнадцать. Три орудия, шесть пулеметов.

Короче, глючило по полной. А другой раз шнырялись по школьным бакам, я его спрашиваю, ну, с подколкой:

– Сегодня малолеток будешь считать?

А он:

– Каких малолеток? Белогвардейцы враги революции. Душители свободной Кубы!

Я ему:

– А почему Кубы? Мол, мало других стран?

А он, такой:

– Сигары, товарищ. Контрреволюция погубит свободу, спалит сахарный тростник. Разве не ясно?

– И что? – спрашиваю.

– Ты, – говорит, – классово развращен. Видишь, – говорит, – в сигарах исключительно фаллический символ. А это антинародно. Даже политическим эгоизмом попахивает. Надо бы тебе с команданте поговорить.

И протягивает мне деревяшку.

Другой раз спрашиваю:

– А что тебе там, по телефону, говорят?

А он опять прищурился, спрятал деревяшку в карман и шипит:

– А с какой целью интересуешься? За сколько продался, Иуда?!

В общем, край с ним. А уж когда совершенно кукуха съехала, началось. Я когда понял это, сразу всем нашим сказал. Не поверили. А Коля Рыжий разошелся. Короче, вечером это было. Пацаны вокруг школы на великах гоняли. Стемнело уже. Я как обычно у бака шарился, за школой. Смотрю, Рыжий в кустах, в том самом скверике. Притаился. Ждет. Малый один отбился от остальных. Остановился, то ли шнурок завязать, то ли на велике что-то подправить. А Коля, псих, выбежал, по голове чем-то тюкнул, ну, малого, и потащил в кусты. Велик так и остался перед школой валяться. Ну, короче, хватились скоро. Родители видимо. Малого нет. Милиция приехала, люди … Я, короче, свалил по-тихому, от греха подальше.

Потом, Рыжего спрашиваю, мол, что это было? А он:

– Врагов, – говорит, – надо давить.

– Ты, что, – говорю, – малого завалил? Дебил! Ты знаешь, что за это будет?

А он:

– Революция, – говорит, – не для белоручек. Хищники, – говорит, – в голодные времена, щенков своих тоже давят. Такова природа. И еще жида какого-то приплел, это, – долговязый задумался, – город такой есть … Вспомнил – Ницца.

– Ницше? – уточнил Виру.

– Да, точно, – согласился бомж.

– Так он не еврей, – поправил чей-то голос.

– Не важно, – нетерпеливо встрял Виру. Нельзя допустить бесконтрольный дрейф беседы.

– Да, не важно. Так вот, говорит, жид этот говорил мол, что упало, то еще и пнуть надо, и еще, это, мол, человек, то есть Коля, висит над пропастью, мол, он, этот, канат между зверем и суперменом. Псих, короче. Канат …

Долговязый хрипло захохотал. Его поддержали все, кроме женщины с опухшим лицом. Она вытаращилась на него ничего не понимающими глазами.

– Ты расскажи лучше, что он со жмурами делал, – подбодрил рассказчика голос из-за «толстухи».

Fast

–

food

Снежана отложила телефон и придирчиво посмотрелась в зеркало. Вчерашние процедуры дали незначительный результат: кожа не щеках по-прежнему казалась дрябловатой, веки сохранили паутинки морщинок, а складка на лбу выделялась больше. «Сволочь, – подумала она о враче. – Им лишь бы денег срубить!» Само собой виноват был врач. Все эти фразы: «Снежаночка, вам двадцать четыре, и выглядите вы изумительно!» или «Природа еще не успела вас испортить. Все в порядке, идите домой, и продолжайте ослеплять нас своей красотой!» – банальные комплименты. Сама видела, природа, точнее роды изрядно испортили ее внешность.

Она скинула легкий шелковый халат. Повернулась. Влево, вправо. Зеркало не врало. «Да, – саркастично подумала она, – живот подровняла, а задница, как контрабас. Еще этот чертов апельсин!» Женщина с раздражением сжала пальцами кожу на бедре. Напрасные страхи комплексовали ее. Любой мужчина, да и некоторые женщины, увидев ее обнаженной, стройной как струна, с небольшой высокой грудью, аппетитными бедрами, готовы на все, лишь бы поднять обворожительное тело на руки и переместится на широкую, неубранную кровать.

«Все-таки, не надо было рожать!» – решила Снежана. Бирюзовые глаза впились в отражение. Без сомнений, в целом, если не сильно приглядываться, красота еще не успела улетучиться окончательно. «Да, – согласилась она с очевидным, – не все потерянно». Молодая женщина наклонилась к зеркалу и потрогала кожу на щеке. Затем на второй. Осмотрела брови. Вдохнула и с неохотой принялась готовиться к вечернему выходу. Розик пришлет водителя через три-четыре часа. До прихода парикмахера оставалось всего два. Так что времени в обрез. Подбирая в ящике комода подходящее белье, продолжала с сожалением размышлять о своем «изуродованном» теле. «Нет, – думала она, – по-другому я бы его не удержала. Эта стерва в Испании просто так его не отпустит».

Розик – отец ее дочери, формально, дома в Испании, состоял в браке. Но уже шесть лет, с тех пор как расширил свой бизнес за пределы Евросоюза, жил со Снежаной, как с законной женой. Именно так хотела она думать. На самом деле, до рождения Полины, он снимал квартиру ей, также, как и еще двум или трем девицам. Южная кровь делала Розика темпераментным и любвеобильным мачо. И только после рождения дочки, богатый любовник купил фаворитке просторное жилище в элитном новострое. Как и раньше, обнадеживал наивную девицу обещаниями о скором браке. Но шансы Снежаны отбить его у законной испанской супруги, как были, так и оставались ничтожными. Тем временем новоявленная мать продолжала упорно добиваться штампа в паспорте, а возможно и самого паспорта. Европейского. Она ни секунды не сомневалась в скорой, очень скорой победе.

«Например, сегодняшний прием, – самонадеянно рассуждала Снежана, – вся элита с супругами. И Розик с супругой, то есть со мной. Посмел бы он вытащить в свет свою испанскую «клюшку»? Подняли бы на смех. Эти иностранки любят только себя. А я люблю его, – она улыбнулась. – И Полю родила тоже ему. Куда он теперь от нас денется?»

Розик – Руиз Перес никогда никого не любил. Естественно, кроме себя, власти и денег. Писклявый комок, который вышел вместо месячных из тела любовницы, стал возможностью лишний раз утвердить в обществе статус – силу, щедрость и здоровье. Все-таки года свое берут, и не любой мужчина под шестьдесят может похвастаться молодой, страстной любовницей, родившей от старика ребенка. Именно из-за престижа он великодушно не вышвырнул из своего маленького гарема Снежану и ее отпрыска. Наоборот, купил ей квартиру, обеспечивал. Нанял няню. А супруга? Пиллар Перес далеко, в знойной Испании. Эту женщину он уважал по-настоящему. А она за это и, разумеется, за определенную сумму, делала вид, что не догадывается о похождениях мужа.