Когти у того неизвестного ненавидящего ее комочка, что под ребрами засел, кажется, становятся длиннее как минимум вдвое.

— Ты в порядке? — почти шепчет он, на лице его беспокойство. Вот и что ей ему сказать?

— Ванюша! — тетя Наташа прямо-таки спасает. — Нет, ну вы на него посмотрите! Месяц меня не видел, и продолжает игнорировать! Оторвись хоть ненадолго от Сашеньки, ты с ней целый месяц вдвоем был!

Под дружный смех Ваня от нее отлипает — можно выдохнуть. Еще вчера в его объятиях она себя чувствовала защищенной и счастливой, сейчас же чувствует себя только худшим человеком на земле. Обманщицей и сволочью. Слишком быстро произошло это изменение, слишком резко, и не получается не тянуться к нему снова и снова, не получается не искать абсолютно инстинктивно его рядом. Не получается быть без него вот так вот просто. Не получается, сидя напротив, не пытаться потянуться к нему, чтобы ступней найти его ступню, чтобы совершенно естественно, рук не пряча, ладонь в его ладонь вложить, не отрываясь ни от еды, ни от разговора с другими. Одергивать себя приходится каждый раз, внимательнее быть вдвое, втрое, подмечать каждый жест других, все, что могло бы дать понять, что они заметили что-то не то. Замечает вместо этого другое — как поджимают губы тетя Наташа и тетя Ира, почти синхронно, стоит Лизе мимоходом упомянуть не пришедшую Настю. Соня губы не поджимает — Соню, отмечает себе Саша, нет смысла расспрашивать, в чем дело. Свет от фонариков красный, желтый и оранжевый, теплый, и тепло внутри где-то от того, что рядом люди, которых она может назвать своей семьей, хоть они и не родственники по крови. Тепло оттого, что она знает, что они ее любят, что не отвернутся от нее, как бы она ни оступилась — слишком уже давно они бок о бок. Если она не предаст их — а она их не предаст — они не оставят ее, в этом она уверена.

Тепло куда-то исчезает, стылому страху уступает место, когда она, распрощавшись с гостями, вместе с тетей Леной убрав со стола и перемыв посуду, возвращается в свою комнату, впервые за более чем двенадцать часов — когда Ваню там обнаруживает. Он задумчивый и тихий, и то, что оставила тетя Лена для нее на ее столе, перебирает, и смотрит на нее нечитаемо, когда она дверь за собой бесшумно прикрывает. Выражение это, впрочем, сменяется волнением тут же, и доли секунды не проходит — он к ней шагает, за плечи ловит, и притягивает к себе. Его запах ее обволакивает, и тепло его тела тянет прижаться ближе, обнять его в ответ, спрятаться в его объятиях от всего мира. Спрячется ли от себя?

— Что-то произошло, — он не спрашивает, констатирует факт. — Ты с самого утра сама не своя, Сань. Никогда такой не была. Ты от меня бегаешь даже, а ты от меня не бегала с тех пор, как мама с папой уехали. Я что-то не так сделал?

— Нет, Ванюш. Ничего.

Заставить себя разлепить губы и выдавить несколько слов — настоящая пытка. Она себе поблажек не делает. Никогда не делала.

— Что тогда? — он продолжает допытываться. Подозревает ли, как больно делает? Вряд ли. Это же Ваня, ее Ваня, который никогда не делал ей больно специально, который не простил бы себе, знай он, что ранит ее своими словами. — Ты извини, я у тебя на столе глянул, ты какую-то связь собираешься разорвать. В этом дело?

Нет, он заслуживает честности. Он заслуживает всего в этом мире, да только может ли она ему это дать? Не может. Не стоит и обещать.

— В этом, — на выдохе подтверждает Саша, назад шагает, из рук его выворачиваясь. — Я накосячила, мне и решать это все. Прости, Ванюш.

— За что?

А ведь он и правда не понимает, осознает Саша. Даже не подозревает, наверное. Считает, что все правильно. Что все правда. Насколько он ее возненавидит после этого всего? Нет, сейчас он не может себе даже представить этого, сейчас весь он выражает недоумение, и удивление, и вопрос тот же, что он вслух задал.

— За то, что я сделала. Ты же помнишь венки?

Ваня кивает, рот открывает было, чтобы что-то сказать, но передумывает. Не надо. Ногти в ладонь впиваются — до боли. Следы будут красными, краснее, чем сердце, что он ее помадой как-то на днях на ее зеркале нарисовал, а она так и не стерла. Поднимется ли теперь рука стереть? Если смотреть сейчас, оттуда, где они стоят, в этом сердце его отражение. Иронично до боли.

— Я намного позже узнала, что сделала, — она весь день эмоции сдерживала, а теперь в ее голосе их нет вообще, он настолько бесцветный, что она бы сама испугалась, были бы на это силы. — Когда надеваешь на кого-то венок, привязываешь этого человека к себе. Его чувства к тебе, которые он испытывал в тот момент, начинают расти. Если тебя не любили, то возненавидят. Если к тебе были равнодушны, равнодушие поглотит все. Если ты нравился…

— Тебя полюбят, — дополняет Ваня. Она кивает. Он прав.

— Я на тебя тогда венок надела. Привязала тебя к себе. А потом еще и попросила тебя помочь мне с ритуалом. Я не знала, что это окончательно свяжет тебя со мной. Помнишь, когда тебе было плохо, и я не могла тебе помочь? Это из-за меня было, Вань. Это все было потому что я идиотка, которая делала всякую фигню, не потрудившись перед этим узнать, можно ли это вообще делать.

— Богиня, какую же ты ерунду говоришь, Сань, — выдыхает Ваня, за руки ее ловит и тянет к себе. — Когда ты перестанешь искать в себе причину всех бед мира? Когда ты поймешь, что я тебя просто люблю? Без всяких венков и ритуалов, без всяких там связей…

Неужели он не понимает?

— Я тебя приворожила! — срывается Саша, ладони из его ладоней выдергивает. Слезы сдержать не получается, она их утирает резкими, рваными движениями — они все равно текут и текут, и никуда от них не деться, губы кривятся в попытке не позволить себе разреветься окончательно. — Пойми же ты! Приворожила, и сама не поняла, что это сделала, и ты тоже не понял! Решил, что ты в меня сам влюбился, что все так и должно быть, что это твои чувства, а не магия! Ты думаешь, я не хочу, чтобы это все было правдой?

Сил вырваться, когда он ее снова к себе притягивает, нет. Нет сил остановить его, когда он бережно кончиками пальцев стирает слезы, продолжающие катиться по ее щекам, нет сил отстраниться, когда он ее нежно, целомудренно целует в висок, прежде чем обнять, позволяя выплакаться.

— Значит, ты хочешь разорвать эту связь, — говорит он негромко, и от того, сколько мягкости и смирения в его голосе, что-то будто разбивается внутри. — Хорошо. Если ты не веришь, что это не приворот, если тебе нужны доказательства — хорошо. Я бы на твоем месте тоже не верил на слово. Вот увидишь, не в венках дело. Обещаю тебе, увидишь.

Когда он, невесомый поцелуй оставив на ее губах, соленых от слез, за собой бесшумно прикрывает дверь, Саша на негнущихся ногах доходит до кровати и падает на нее, сграбастав подушку. Если плакать в нее, ее не будет никому слышно.

Она не хочет, чтобы ее слышали.

========== Бонус 4 ==========

С понедельника его Саня ходит сама не своя. С понедельника грызет себя. С понедельника не дает себе покоя, не прощает себя за грехи, которые выдумала себе сама. С понедельника не ездит с ним, и не остается с ним наедине, и избегает его, как только может.

С понедельника. Сегодня суббота, и сегодня все должно закончиться. Кто бы знал тогда, когда Саня, тоненькая, похожая на сказочную фею, ему на голову венок водружала, и кривоватый, им сплетенный, устраивала на собственной светлой макушке, что так все обернется? Его Саня, с ее глазищами огромными, с ее улыбкой яркой, Саня, в которую он, кажется, влюбился, едва ее увидев, правильную до зубовного скрипа, сейчас убедила себя в том, что не нужна была бы ему, не будь тогда тех венков.

Вот и что с ней делать?

Не отпускать ее, вот что. Только как ее не отпускать, если она об этом его и просит? Если ей это, похоже, и нужно? Что сделать, чтобы она поняла, что никакая магия не создаст то, что у них есть? Ваня не боится, что, когда она разорвет эту связь между ними, он перестанет ее любить — глупости, он уверен, этого не произойдет. Он боится, что она перестанет любить его. В конце концов, он тоже надел ей венок тогда, в тот день. Тоже привязал ее к себе. Что если ее чувства к нему выросли из того венка?