— Себя накажешь больше, чем меня, — Ваня показывает ей язык, за плечи ее берет, заставляя повернуться. — Надо будет ушить, но не так, чтобы по твоей нынешней фигуре, так что примерки еще и для этого будут и потом.
— Почему это не по нынешней? — возмущается она. Она что, плохо выглядит? Недостаточно хороша? В голове тут же всплывают диеты, о которых она читала, и что нужно сделать, чтобы похудеть к выпускному, и ей думается, что надо будет спросить тетю Свету о том, какие травы лучше для этого… Ваня вздыхает почти преувеличенно-громко, настолько, что она не может на него не отвлечься.
— Потому что так как я дебил, а мама и папа у меня невнимательные, ты похудела так, что у тебя кости скоро кожу прорвут, и тебе теперь надо вернуть себе вес, который у тебя был, — заявляет он таким тоном, как если бы объяснял ребенку по сотому разу, почему небо голубое, трава зеленая, а птицы летают. — И если я ушью по тому, что у тебя сейчас, то когда ты будешь выглядеть, как положено здоровому человеку, оно на тебя не налезет.
— Может, тогда мне просто попробовать оставаться такой, какая я есть, — робко предполагает Саша, полувопросительно, полуутвердительно, и осекается, не продолжая. Под ваниным взглядом правда сложно продолжать — он у него вмиг тяжелеет, придавливая к полу осознанием того, что зря она это сказала, ох зря. Но не возмутиться снова не получается. — Да что не так-то?
— Ничего не так, — огрызается он, но не зло, а как-то иначе. Как, становится понятно быстро, сразу как он ее коротко обнимает, всего на пару секунд, но этого достаточно. — Саш, давай без этой дурости больше, договорились?
— Ты говоришь, что я красивая, — бормочет она, голову опуская, позволяя волосам падать, пряча лицо. Сложно иначе — она боится, что разревется, как у нее бывает, и демонстрировать это ей не хочется. — Я хочу правда быть красивой, а не просто слышать об этом.
— Ты мне не доверяешь? — Ваня вздыхает снова, на этот раз негромко, будто даже обиженно немного. — Я тебе когда-нибудь врал?
— Возможно это просто я тебя не ловила, — удержаться от этой подколки не получается, но Саша тут же серьезнеет. — Даже если ты не врешь, я твоя сестра, ты необъективен.
Ей самой странно называть себя его сестрой. Не так уж и часто она вслух говорит о их якобы родственной связи. Про себя — постоянно, чтобы напомнить себе, чтобы вытравить из головы лишние мысли. Но не вслух, по крайней мере, обычно. Но всякое иногда случается — вот и сейчас не исключение. Ваня замирает, и ей кажется, она понимает, почему — от неожиданности. И по той же причине он улыбается растерянно, потерянно почти, поправляя ей чуть сползающую лямку — по той же, она уверена. Какие еще могут быть? Ей не хочется думать о том, что причин может быть сколько угодно, ведь чужая душа — те еще потемки. Ей хочется тешить себя надеждой на то, что она его хорошо знает и понимает.
Если говорить о том, чего ей хочется, она бы правда хотела быть неправой, но радоваться этому. Но это возможно в одном лишь случае, и это ей не светит, и тут хоть обвешайся опалами, чтобы от лишних чувств избавиться, а все равно не факт, что поможет. Саша на большой перемене на следующий день сидит в уголке, листая одну из книг из библиотеки тети Лены, предварительно завернутую в другую обложку, чтобы не просекли особо внимательные, и делает вид, что никого и ничего не замечает. У нее, думает она с какой-то неясной и легкой горечью, очередная фаза «гори все синим пламенем», когда и правда хочется через посиневшее от магии пламя сигануть, чтобы счистить с себя все, что жить мешает, и когда вот-вот сделала бы на самой себе отсушку, да только на себя нельзя, малявкам она это пока не доверит — сложно, а старшим ведьмам сначала признаться придется, почему да зачем. И что остается? Мучиться да страдать, не иначе, и надеяться, что само все пройдет. Или… Рядом плюхается Вика, поправляет волосы — на браслете висит знак Матери подвеской, и ее будто током пронизывает. Что если попросить ее?
— Что там у тебя такого интересного, что ты от книги не отрываешься? — Вика, в отличие от многих других, смотрит не на обложку, а в книгу, но от нее прятаться не нужно. Ведьма ведьме не враг и даже не та, от которой стоит таиться, за редкими, конечно, исключениями. — О, интересно! У нас такого не водится, а если у Татьяны Александровны и есть, она нам об этом не говорит. Дашь полистать?
— Приходи к нам и полистаешь, — Саша ей улыбается через силу. — Давно ты к нам не заходила, тебе самой-то так не кажется? Тетя Лена скоро забудет, как ты выглядишь, если ты так продолжишь. Можешь на ночь остаться, подтянем ту же биологию вместе, например.
Вика смотрит на нее так, будто она себе вдруг вторую голову отрастила, прищуривается, будто раздумывает, сказать ли то, что вертится на языке, но проглатывает эти слова. Впрочем, по лицу ее видно, что что-то ей показалось не так в этих словах, и Саша правда не понимает, в чем дело. Что могло ее насторожить?
— Что-то ты от меня скрываешь, дорогуша, — заявляет она не терпящим возражений тоном, и над этим «дорогуша» она бы посмеялась, если бы не серьезность во взгляде подруги. — Тебе никогда помощь в биологии не нужна была, не надо мне тут лапшу на уши вешать. Тебя что-то другое волнует, слепому видно, если этот слепой хоть немного тебя знает и не совсем тупой. Что произошло?
Что ей сказать, Саша даже не думает. Сказать все как есть — не вариант. Но если ее помощь нужна, значит, надо будет поделиться переживаниями. Значит… Она вдыхает глубоко и снова ловит взгляд Вики, буравящий ее так, будто она свято намерена заглянуть внутрь, куда-то в глубину ее души. Ей правда нужно смотреть ей в глаза для этого, чтобы увидеть реакцию сразу, в этом она уверена.
— Ты умеешь работать с отворотами и отсушками? — ну вот. Она это сказала. Сложнее, на самом деле, чем заставить себя нырнуть в холодную воду с разбега — она пробовала. Глаза напротив расширяются, и на миг ей кажется, что Вика сейчас у нее отнимет книгу, чтобы ею же и огреть, да побольнее. — Если не умеешь, тоже ничего, ты не первый год колдуешь, у тебя наверняка получится…
— Ты сбрендила, — перебивает ее Вика, смеется коротко, смотрит на нее неверяще, будто надеясь увидеть кого-то другого на ее месте. — Саш, скажи мне, что это ты сбрендила, и ты на самом деле не хочешь этого. Ты хоть знаешь, чего хочешь? Ты когда в последний раз узнавала об этом?
— В последний раз — вчера, — отзывается она мрачно, книгой машет. — Вот прямо отсюда. На себе нельзя, иначе я бы уже сделала. И чем ведьма опытнее, тем лучше, но к старшим из ковена я не пойду, а у девчонок еще опыта не хватает. Есть еще другие свои, но они наверняка Верховной расскажут, а я не хочу, чтобы она знала. На тебя вся надежда, Вик.
— Отвороты и отсушки, — шипит Вика в ответ, — это вмешательство в разум. Одна промашка с моей стороны — и я могу задеть что-то еще. Оставить тебя без чего-то еще, кроме вот этих вот отдельно взятых чувств к тому, кто на них не отвечает. Не веди себя, как чертова Джульетта, Сашка, ты ее переросла уже и по возрасту, и, надеюсь, по мозгу.
Справляться придется как-нибудь иначе, получается, думает Саша горько, когда Вика от нее отворачивается, садясь на свое место, и подчеркнуто ее игнорирует. Только вот как? Она не знает — только крутит в голове всю ситуацию, ища все возможные выходы из нее. И от этого сложно отрешиться вечером, когда она стоит на поляне, в своем черном балахоне, с расплетенными волосами, зарываясь пальцами ног во влажную землю. Они стоят кругом — так, кругом, и опускаются на колени, стоит солнечному диску коснуться горизонта самым краем. Когда день сравнивается с ночью, начинается возрождение, начинается настоящая весна, говорят ведьмы — она чувствует, как под ее сложенными вместе ладонями вырастает из семечка, вытащенного ею из мешочка, росток, пускает корни и листья, и, наконец, расцветает.
Когда она ладони убирает от фиалки, что под ними выросла, и позволяет последнему солнечному лучу коснуться ее лепестков, она знает, что будет делать. Ждать и верить. Жить дальше, не позволяя собственным эмоциям затормозить ее.
