– Едем домой? – Эрдал тоже помахал рукой пленникам, но Синан покачал головой, смеясь.

– Тут неподалеку есть полянка, у реки. Как вам идея, поставить там палатку и пожарить мясо на углях? В багажнике все есть, я еще днем попросил госпожу Назгуль все подготовить.

Парни радостно улыбнулись, и Синан с удовольствием потянулся, предвкушая приятный вечерок.

Именно по этому он больше всего скучал в тюрьме – по возможности проводить вечера и ночи на свежем воздухе. В тюрьме наружу полагалось выходить только днем, и из окна камеры были очень плохо видны звезды и луна. Выйдя на свободу, Синан часами сидел на террасе дома Гекхана по ночам, разглядывая звезды, и сегодня он собирался смотреть на них всю ночь.

Он лежал и думал о тюрьме, о Чилек, о госпоже Элиф… О Мехмете и Хазан. О брате и сестре. Об отце.

О Ягызе Эгемене.

О том, что им теперь делать.

Он уже почти засыпал, так и лежа у костра снаружи, не потрудившись забраться в палатку, когда зазвонил его телефон.

– Синан! – Кудрет почти заорал в трубку. – Где Мехмет и Хазан? Их телефоны не отвечают!

Телефоны Мехмета и Хазан отключенными лежали в его машине, подумал Синан, выпрямляясь.

– Они тут, рядом, в Агве, в нашем доме. А что случилось?

– Твои охранники с тобой? Только не говори, что ты от них сбежал?

– Нет, здесь они, – Синан встал, заволновавшись. – Что случилось?

– Немедленно поезжай к ним! Скорее, немедленно поезжайте и заберите их оттуда! Вызовите полицию, быстро! Сейчас же, скорей! За Мехметом едет Сонер Шахин, быстрее! Шевелись же, скорее, Синан, шевелись! Он их убьет, понимаешь, Синан? Он едет его убить!

========== Часть 34 ==========

Когда Синан сказал, что ему очень плохо, в первую минуту Мехмету хотелось просто бросить трубку и шагнуть с балкона.

Ему плохо, подумал он. Ему плохо.

Моя мать в психушке. И она мне не мать.

Мой отец в могиле. И он мне не отец.

Моя настоящая мать умерла, не узнав меня.

Мой настоящий отец меня ненавидит.

Женщина, которую я люблю, сторонится меня.

Я лгу и лгу, и лгу, и задыхаюсь в своей лжи.

Мир рушится вокруг него на части, а он снова должен поднимать споткнувшихся Эгеменов.

Мехмет положил трубку, бросил вниз с балкона окурок и пошел прочь, из квартиры к лифту, из лифта к парковке, к мотоциклу. В седле мотоцикла он иногда, на какое-то время, мог почувствовать себя прежним Мехметом. Нищим мальчишкой из квартала, мать которого была больна, отец мертв, и иногда на которого наплывали кошмары, но в остальном это был свободный и счастливый нищий мальчишка. Он был волен, словно птица, летел, словно ветер, и никакая любовь не тянула его камнем к земле.

Любовь к женщине, любовь к братьям – они сковали его, как самые жестокие в мире кандалы. Он не мог теперь сделать ни шагу, не думая о благополучии Хазан, о спокойствии Синана, о покое Гекхана, даже почти чужая ему Селин занимала место в его мыслях, потому что она была его сестрой. Капризной, иногда неприятной, иногда милой, непонятной, но сестрой.

Я так больше не могу.

Эта мысль стучала у него в голове весь день.

Я так больше не могу.

Ему казалось, что он стоит на краю.

Что один толчок – и он полетит в пропасть. Или фигурально – окончательно свихнется, или буквально – на самом деле шагнет с балкона.

Я держусь из последних сил.

Тогда, приехав в свою квартиру, в которой почти и не жил после расставания с Хазан, он встал на краю балкона, уставившись в пустоту внизу него, и вспомнил, как когда-то их учили карабкаться по горам.

Сержант раз за разом вбивал им в голову одно. «Если упадешь, не смей кричать. Ты умрешь, ты разобьешься, тебе конец – не выдавай других. Их жизнь зависит от тебя. Падай молча».

Падай молча. Это было вбито в самую корку. Падай молча.

Мехмет не кричал, когда его пытали. Наверное, это особенно бесило людей Азраила. Он сжимал зубы, почти ломая их, стонал, жмурился до боли, но не кричал.

Падай молча.

Я больше не могу держаться. Я падаю.

Я так больше не могу.

Он гнал мотоцикл вперед, все быстрее и быстрее, и быстрее, и в голове стучало: «я так больше не могу».

Я падаю.

И все равно, какая-то сила, на самом дне его уставшего сердца, заставила его сойти с балкона, оседлать мотоцикл и отправиться к Агве на помощь Синану.

Потому что даже падая, Мехмет знал, что он обязан упасть так, чтобы не дать упасть другому.

Падай молча.

Дверь открыл Эрдал, и Мехмет на секунду опешил. Синан утверждал, что ему было плохо, что он хотел умереть, что он не может больше так, что тюрьма его доканала…

– Где он?

– Наверху, – ответил Эрдал. – Брат, стой, – остановил он его, когда Мехмет рванулся мимо него, куда-то, вперед, наверх, к брату… – Стой, пару слов, хорошо? – Мехмет устало повернулся к нему, и Эрдал обеспокоенно нахмурился. – Ты очень плохо выглядишь, брат.

Мехмет попытался выдавить улыбку.

– Все хорошо, Эрдал.

– Ничего не хорошо. Я тебя знаю, брат, и это лицо я знаю.

Я падаю, Эрдал.

– Ты очень быстро приехал, брат, – Эрдал сказал это, беря его за локоть. – Слишком быстро. Мы не подготовились. – Мехмет удивленно поднял голову, глядя на старого друга, который ловким движением прирожденного карманника выудил телефон из его пиджака.

– Что ты…

– Ты слишком рано приехал, парень, – Эрдал вздохнул, вталкивая его в библиотеку. – Если бы хоть на минут пятнадцать позже, – сказал он из-за двери, щелкая замком, – мы бы тебе туда какой-нибудь еды сообразили. Ты ведь наверняка не ел весь день, да?

– Эрдал, открой дверь! – Мехмет забарабанил в дверь. – Открой дверь, что ты творишь, мать твою!

– Мехмет, уймись, горло сорвешь, – голос, раздавшийся из-за двери звучал слишком уж жизнерадостно для парня, который буквально только что кричал о желании расстаться с жизнью, и у Мехмета потемнело в глазах от ярости. Он еще громче застучал в дверь, выдавая все слова и выражения, что выучил в своем квартале, а потом в армии. Он ругался так грязно, как не ругался никогда в жизни, и его трясло от ярости и злобы.

Я не могу больше держаться.

Я падаю.

Эти мерзавцы за дверью как будто вовсе не слышали его. Он смутно слышал их голоса, заглушаемые его криками и стуком в дверь, и тянулись минуты, и иногда кто-то из них кричал в ответ, чтобы потерпел уже и заткнулся, но он отказывался молчать, только не сейчас, только не теперь.

Черная ярость волной залила его, сменяя черную тоску, и он схватил стул и швырнул его в дверь. Стул был тяжелый, добротный, крепкий. Он выдержал один удар, два, три, только на пятом он начал поддаваться, но Мехмет не останавливался, он замахивался снова и снова, и снова, пока не разбил его в щепки.

Дверь продолжала стоять. Хорошая, крепкая дверь, хорошего, богатого дома. Это дешевые хлипкие двери его квартала не могли выдержать одного нажатия его плечом, эту дверь он бы не выломал, даже если бы у него был штурмовой таран.

Дешевые вещи ломаются быстро.

Дешевые люди ломаются быстро.

Ты дешевый человек, Ягыз Эгемен.

Я не могу больше держаться. Я падаю.

Он уже не думал почти ни о чем, кроме как о том, чтобы выломать эту дверь. Рациональная часть мозга практически отключилась, и в голове только пылала ярость, та самая ярость, что заставила его в прошлый раз пойти в пристройку, взять канистру бензина и сжечь дом своей матери.

Я больше не могу.

Он бился в дверь еще несколько секунд после того, как осознал, что слышит голос Хазан.

Ее голос остудил его, словно обдало ледяным дождем, и огонь, пылающий в голове, не угас, но утих, унялся, был взят под контроль.

– Хазан, – позвал он, и услышал ее, взволнованную, задыхающуюся, родную.

– Мехмет, подожди, они сказали, что ключи где-то здесь, подожди, я сейчас открою…

Через несколько секунд дверь распахнулась, и Мехмет шагнул вперед, и она вошла в ту же секунду, и они почти столкнулись, но – они не столкнулись, их словно притянуло магнитом друг к другу, один миг – и он обхватил ее в объятья, прижимая к себе, гладя ее по спине, уткнувшись лицом в ее шею, вдыхая, судорожно вдыхая ее запах, и он чувствовал, как она одной рукой обхватила его за плечи, второй впившись пальцами в его затылок, перебирая его волосы, прижимая его к себе крепко-крепко.