Известно было, что командир Эсмонда и его светлость принц-герцог не в ладах меж собой; и тот, кто пользовался дружеским расположением Уэбба, едва ли мог рассчитывать, что одобрительный отзыв последнего о его заслугах будет способствовать его повышению; скорее напротив, по общему мнению, это могло повредить молодому офицеру в глазах старшего начальника. Однако же мистер Эсмонд удостоился весьма лестного упоминания в письме, которым генерал-лейтенант Уэбб доносил об исходе сражения; а так как майор его полка и два капитана пали при Рамильи, Эсмонд, в ту пору еще поручик, был произведен в капитаны, и следующий поход имел счастье проделать, уже командуя ротой.

Зимою милорд отправился на родину, но Эсмонд не решался ехать вместе с ним. От своей дорогой госпожи он не раз получал письма, в которых она благодарила его, как только матери умеют благодарить, за заботы и попечение об ее мальчике и превозносила до небес боевые заслуги Эсмонда, который лишь исполнял свой долг, как и всякий другой офицер; в этих же письмах упоминалось порой, хоть очень сдержанно и осторожно, и о Беатрисе. Молва приносила вести по меньшей мере о полдюжине блестящих партий, представлявшихся прекрасной фрейлине. Она была обручена с неким графом, рассказывали джентльмены из придворных кругов, но отказала ему ради герцога, который, однако, сам подал в отставку. Но графу ли, герцогу ли суждено было стать обладателем этой Елены, - одно Эсмонд знал твердо: женою бедного капитана она никогда не согласится стать. Мать о ней почти не писала, из чего можно было заключить, что ей не по душе подобное поведение, а может быть, добрая леди почитала за благо молчать и предоставить всеисцеляющему времени сделать свое дело. Так или иначе, для Гарри лучше всего было находиться вдали от предмета злосчастной любви, причинившей ему столько горя; а потому он не стал испрашивать отпуска и оставался со своим полком, расквартированным в Брюсселе, который перешел в наши руки, после того, как поражение при Рамилья изгнало французов за пределы Фландрии.

Глава XIII

Я встречаю во Фландрии старого знакомца в нахожу могилу своей матери и собственную колыбель

Находясь однажды в церкви св. Гудулы в Брюсселе, Эсмонд любовался великолепием ее старинной архитектуры (он с неизменной любовью и почтением относился к церкви-матери, подвергавшейся в Англии гонениям не менее жестоким, нежели те, которым она в свое время подвергала других), как вдруг он заметил в боковом приделе офицера в зеленом мундире, который стоял на коленях и, казалось, всецело поглощен был молитвою. Что-то знакомое в фигуре и позе этого человека поразило капитана Эсмонда прежде еще, чем он увидел его лицо. Когда же офицер поднялся и сунул в карман маленький, переплетенный в черное требник, какие бывают у священников, Эсмонд увидел черты, столь схожие с чертами друга и наставника его отроческих лет, патера Холта, что у него вырвался возглас изумления и он поспешно шагнул навстречу офицеру, который в это время направился к выходу. Лицо немца также отразило удивление при виде Эсмонда и из бледного вдруг сделалось багрово-красным. Это убедило англичанина в том, что он не ошибся; и хотя офицер не остановился, но, напротив, ускорил шаг, Эсмонд последовал за ним к дверям, и когда офицер, окуная пальцы в святую воду, машинально оглянулся, чтобы перед выходом из божьего дома еще раз поклониться алтарю, они оказались лицом к лицу.

- Отец мой! - произнес Эсмонд по-английски.

- Молчите! Я не понимаю. Я не говорю по-английски, - по-латыни отозвался тот.

Эсмонд улыбнулся, видя столь явное замешательство, и ответил на том же языке:

- Я всегда узнаю отца моего - в черной одежде или в белой, бритым или с бородою (ибо австрийский офицер был в полной военной форме и носил лихие усы под стать любому пандуру).

Он засмеялся - мы в это время уже вышли на церковную паперть, где, как всегда, толпились нищие, клянчившие подаяние, и продавцы разных побрякушек, назойливо предлагавшие свой товар.

- Ваша латынь звучит на английский лад, Гарри Эсмонд, - сказал он. - Вы позабыли истинный язык древних римлян, которым владели когда-то. - Он говорил непринужденно-спокойным и задушевным тоном; то был голос друга, тот же, что и пятнадцать лет назад. Говоря, он протянул Эсмонду руку.

- Другие даже обличье изменили, отец мой, - сказал Эсмонд, указывая глазами на боевые регалии своего друга.

- Тсс! Я - герр фон Хольц, или капитан фон Хольц, на службе его светлости Баварского курфюрста, и прибыл с особым поручением к принцу Савойскому. Вы ведь умеете хранить тайны, это я помню еще со старых времен.

- Ваш покорнейший слуга, капитан фон Хольц, - сказал Эсмонд.

- Да, вы тоже сменили обличье, - по-старому, шутливо, продолжал его собеседник. - Я слыхал кое-что о вашей жизни в Кембридже и после того; у нас друзья повсюду, и мне говорили, что мистер Эсмонд в Кембридже явил себя столь же искусным фехтовальщиком, сколь скверным богословом. ("Правду, значит, говорили, - подумал Эсмонд, - что мой старый maitre d'armes {Учитель фехтования (франц.).} был иезуит".)

- Очень может быть, - сказал Холт, совсем как в старину читая его мысли. - Вы едва не погибли от раны в левый бок, полученной в Гохштедте. До того вы побывали в Виго, в качестве адъютанта герцога Ормонда. После Рамильи вас произвели в капитаны; ваш генерал и принцгерцог не ладят меж собой; генерал - из лидьярдтрегозских Уэббов, из графства Йорк, и в родстве с милордом Сент-Джоном. Ваш двоюродный брат, мсье де Каслвуд, в гвардии; в нынешнем году он проделал свой первый поход. Да, как видите, мне кое-что известно.

Капитан Эсмонд, в свою очередь, засмеялся.

- Ваша осведомленность поистине удивительна, - сказал он.

Мистер Холт, который и в самом деле Jean знатоком книг и людей, каких Эсмонду никогда не приходилось встречать, имел одну маленькую слабость: он мнил себя всеведущим; однако все сведения, которыми он только что щегольнул, были лишь до известной степени верны. Эсмонд был ранен в правый, а не в левый бок, его первым начальником был генерал Лэмли, а не Ормонд; мистер Уэбб был родом из Уилтшира, а не из Йоркшира и так далее. Эсмонд не счел уместным исправлять эти ничтожные промахи своего старого наставника, но они помогли ему правильно оценить характер последнего, и он улыбнулся при мысли о том, что вот это - оракул его отроческих лет; ныне он уже не казался ни божественным, ни непогрешимый.