Но Гессен считал, что существуют и такие социалистические теории, которые «творчески», «конструктивно» анализируют капитализм; они представляют собой различные «моменты» процесса, в котором идея социалистического Блага проникалась принципом права. Он вполне допускал возможность такого проникновения. После Лассаля, по мнению Гессена, это были германские ревизионисты и французские синдикалисты. Гессен не был согласен с позицией Новгородцева[33], представлявшего синдикализм течением, совершенно противоположным социал-демократическому ревизионизму. Правда, ревизионисты поддерживали демократическое государство, а синдикалисты не доверяли политической демократии, но все же оба течения тесно связаны, по мнению Гессена, с идеей права: первые – выдвигая парламентские методы борьбы, вторые – борясь за «социальное право». Именно синдикализм своей борьбой против государства придал новый аспект социалистическому пониманию права, расширив сферу его действия и выступая против этатизма.
Высшее проявление «пронизания» социализма правовыми принципами Гессен видел в британском гильдейском социализме[34]. Гильдейцы стремились подчинить государство и экономику абсолютному авторитету права, гильдейский социализм заслуженно можно считать первой формой развитого «правового социализма»[35].
В 20-е гг. большое распространение получила идея наступления «Нового Средневековья»[36]. Гессен горячо поддержал эту идею, доказывая, что в «новом средневековье», в отличие от средневековья исторического, будут полностью соблюдаться «непроницаемость лица» и незыблемость субъективных прав личности[37]. Сущность идеи состояла в установлении суверенитета права, сильного правопорядка в политике, экономике и в соблюдении принципа плюрализма правовых норм, взаимно ограничивающих друг друга. В этом процессе распространения функции права государство подвергнется процессу «деволюции», станет выражением принципа универсальности в обществе, основанном на началах «функционального федерализма»[38]. Такой процесс приведет к тому, что государство станет как бы «обществом-общностью», то есть не будет отчуждено от общества. Социальное раздробление устранится, отдельные индивиды примут активное участие в жизни разнообразных объединений. Но Гессен при этом не идеализирует роль различных средневековых объединений – гильдий, церковных братств и других «сообществ». Человек получит возможность осуществить многофункциональность своей жизни. Это коренным образом отличает «новое средневековье» от всецелого поглощения государством личности в современном капиталистическом государстве. Итак, лишь признав роль и значение права, социализм сможет преодолеть свой утопизм и тогда у него появится возможность явить себя высшей формой «правового государства».
Конечно, взгляды Гессена на возможности развития социалистической теории были слишком оптимистичны. Но в то время Гессен не был одинок: его ученик и друг Г Д. Гурвич также проявлял сочувственный интерес к французскому синдикализму и к идее «социального права»[39].
В дальнейшем Гессен разовьет свои взгляды на развитие правового государства, существо свободы и значение прав человека в современном обществе в статье, предназначенной для сборника ЮНЕСКО «Права человека», и одной из сохранившихся глав его погибшей книги «Упадок и возрождение демократии». Эта глава называется «Ослабление пульса демократии» и содержит обстоятельный и глубокий анализ сути кризиса либерального и либерально-демократического понимания свободы. В этой работе чувствуется резкое изменение воззрений и оценок релятивистской теории (в частности, теории Кельзена). Кризис европейской культуры произошел, согласно Гессену, не вопреки, а в результате внутреннего ослабления и распада демократической традиции. Наступившее господство тоталитаризма стало его закономерным результатом. Проявлением этого кризиса в сфере культуры стали возобладание потребительских отношений, «массовая культура» и прочие негативные явления жизни современного общества. Преодоление этого кризиса возможно лишь во всеобщем обновлении: в религиозном возрождении и социалистической перестройке общества. Именно социализм, по мнению Гессена, при условии осознания им должного соотношения роли права, экономики и государства и преодолении своего утопизма, станет высшей формой правового государства[40]. Постоянный диалог с марксизмом, эта характерная черта творчества Гессена, был вызван огромным, поистине небывалым значением марксистских идей в истории России. Гессен никогда не считал, что марксизм можно игнорировать, напротив, он стремился, в полном соответствии со своим любимым принципом «снятия», преодолеть его позитивным путем. Несомненно, он понимал марксизм куда лучше огромного большинства самих марксистов. Он не отвечал резкостью на агрессивность вульгаризованного и политизованного марксизма, предпочитая в своей интерпретации значения и актуальности марксистского наследия напоминать людям о гуманистических аспектах марксизма. Он не стыдился использовать уроки марксизма в своих собственных теоретических построениях. Так, на его теорию права как опосредования двух планов человеческого бытия – социального и духовного – известным образом повлияла марксистская концепция права как связующего звена между экономическим базисом и идеологической надстройкой. К концу жизни он всерьез заинтересовался проблемой отчуждения, считая, что это понятие связывает марксизм с великой традицией философского идеализма. Он считал, что идея будущей дезалиенации культуры подтверждает его интерпретацию конечной цели марксизма, как освобождения бесклассовым обществом будущего культуры от унизительной зависимости от материальных интересов и возвращения ей ее подлинной сущности.
Предпринятая Гессеном попытка примирения либерализма с социализмом стала последним этапом в развитии всего российского либерализма не только как последнее звено в хронологической цепи событий; это была и последняя фаза во внутренней логике его развития. Все либеральные русские теоретики права, признавая правоту классического либерализма Чичерина, восприняли принципы нового, демократического либерализма и стремились соединить их с принципами социал-демократии, социал-демократического ревизионизма и «катедер-социализма». В одну линию этой тенденции мы можем поставить теории Л. Петражицкого, П. Новгородцева и Б. Кистяковского. Новгородцев занимает в этом ряду особое место ввиду его интереса к синдикалистской концепции социального права. Все они, за исключением Петражицкого, находились под сильным влиянием соловьевской идеи «права на достойное существование», хотя и отвергали его утопическое учение о теократии. Гессен вполне сознавал эту преемственность и гордился ею. Он остро ощущал, что русский либерализм, хотя и недолго участвовавший в активной политической жизни, сумел создать собственную традицию философии права. Он считал себя частью этой традиции и делал все возможное для обогащения ее и преодоления ее ограниченности.
Неприятие Гессеном релятивизма не имело ничего общего с догматической нетерпимостью и односторонностью. Оно сочеталось с постоянным стремлением к взаимопониманию и примирению. Гессен использовал диалектику для примирения различных точек зрения, преодолевая односторонность каждой из них и в то же время открывая те элементы истины, которые каждая содержит в себе. Он стремился не только к примирению либерализма с социализмом; поразительна его способность соединять искреннюю приверженность к правопорядку с признанием значительной правоты за всей традицией русского правового нигилизма. Эта способность стала частью его нравственного стремления к соединению с Россией. Довольно долго он, как и многие другие либералы-западники, считал русский народ стоящим вне элементарной правовой культуры, мало того, возводящим такое правовое варварство в ранг добродетели. Особенно критически Гессен относился к русской интеллигенции, идеализировавшей такое состояние народа и потворствовавшей всяческим видам правового нигилизма. Однако со временем он сам склонился к мнению, что знаменитое российское неприятие права и в самом деле нередко добродетельно, что оно является чем-то вроде нравственного максимализма, столь превозносимого (и не без основания) русскими мыслителями и левого (как Герцен), и правого (славянофилы) толка. Аргументация Гессена была такова: конечно, русские «правовые нигилисты» страдали односторонностью, но были при этом не так уж и не правы. Они видели только одну функцию права – в социальном аспекте бытия человека – и заблуждались, отрицая высший уровень человеческого существования. Однако их утверждения, что социальная сторона права имеет и весьма непривлекательные черты, были не лишены оснований. Русские анархисты справедливо считали, что свобода, ограниченная правом, не может быть отождествлена со свободой как таковой; народники верно доказывали, что равенство перед законом или даже конституционная свобода не в состоянии решить наболевших социальных вопросов; и те, и другие правомерно считали право инструментом угнетения и эксплуатации. И столь же правы были русские религиозные мыслители – славянофилы, Толстой и Достоевский, – которых отталкивали умозрительная холодность и формализм права и которые провозгласили бесконечное превосходство над ними христианского идеала любви. Так, Гессен писал в своей поздней работе об античных и христианских добродетелях: «Но такое стремление к праву и борьба за него – это лишь слабый отблеск того бессмертного нравственного творчества, которое свойственно подлинной любви к ближнему»[41].
