Я убеждала ее прокатиться на поезде страха, но она беспокоилась о недавней процедуре. «Не волнуйся, – сказала я ей тогда, – это всего лишь взбодрит твои яйцеклетки. Будут поживее».

Но она не пошла на аттракцион. Ее яйцеклетки сохраняли спокойствие, пока она ждала нашего возвращения. Другая подруга, разделившая со мной место в поезде, заметила: «Знаешь, Кейт, это довольно жестокая шутка. Даже слишком».

Я словно закрыла для себя эту часть личности. Даже не знаю, что именно чувствую по этому поводу. Какой смысл горевать о жизни, которая никогда не билась внутри тебя? Просто смирись и двигайся дальше. Но бередящая, почти измывающаяся тоска накатывает всякий раз, когда заговаривают о детях. И теперь она снова нахлынула, когда эта женщина отчитала меня за то, что я не стала, просунув руки меж колен, согбенно вопрошать: «Можно открыть тебе дверь, великолепная маленькая принцесса?»

Психотерапевт сказал бы: «Хотите поговорить об этом?»

Женщины исчезают, растворяясь в материнстве. Даже если физически они с тобой в одной комнате, все равно более или менее отсутствуют. Подруги, ставшие матерями, не слышат твоих слов, не замечают присутствия или доброго жеста. Иногда мать склоняется над ребенком, будто хочет защитить его от всего мира, включая и тебя тоже. И возникает странное унизительное чувство.

Мужчины тоже так поступают. Помню, у меня был долгий неудачный роман с одним человеком; как-то я осталась у него во время разрешенного посещения сыном. Среди ночи ребенок проснулся, отец прижал его к груди, укутал в кокон своих рук, а мне велел уйти. Я вышла из комнаты и по скрипящим голым половицам направилась к входной двери. Стук дурацки-сексуальных высоких каблуков лишь подчеркивал болезненность изгнания. Такие вещи ожесточают.

В конце концов это оттолкнуло меня от знакомых семей с детьми, я чаще зависала с одинокими друзьями, в основном с мужчинами, поскольку большинство подруг стали матерями. По той же причине я приходила к Тиму так часто, что намертво запомнила шестизначный код на его двери. Хотя это не оправдание. Ненавижу оправдания вроде тех, которые выдумывают вечно опаздывающие на работу. Нет, иногда причина уважительная, иногда бабуля действительно умирает. Но по большому счету оправдания – чушь собачья. Оправдания – это для детей.

Отсутствие детей оставило меня без цели: не на что отвлечься, нечем заняться. В отличие от Чарли, мне одной работы недостаточно. Кто-то однажды сказал: «Бороться только за себя – просто защитная реакция, и это горестно». Именно. Так и есть. Никак не заглушить постоянный внутренний крик: «И это что, все?»

Я живу в Ноттинг-Хилл, и здешняя реальность далека от изображенной в фильмах студии «Воркинг Тайтл». Аристократы с безупречными прическами, которые иногда позволяют себе напиться, живут дальше, в Фулхэме и Уэндсворте, а если при больших деньгах – то и в Кенсингтоне. У нас тут есть свои поши, в основном тусовщики или модники с оценивающими глазами. Еще здесь куча бывших наркоманов-джентри и множество модных тори – приятелей Дэвида Кэмерона[11]. Их привилегия государственного школьного образования размывается этническим разнообразием этого уголка нашей страны, одного из самых пестрых в этом отношении. По последним подсчетам, в Северном Кенсингтоне, самом живом и веселом районе королевского боро «Кенсингтон и Челси», живут представители более девяноста различных этнических групп. Так что – да, я иногда весело машу сыну герцога, а в другой раз задеваю человека, который выводит на стене «Ноттинг-Хилл», слоняясь по району в анораке. Здесь живут и «другие» британцы – португальцы во втором, третьем и четвертом поколениях, марокканцы, испанцы или колумбийцы, недавно прибывшие выходцы из Судана и Сомали. И в основе всего этого разнообразия в глаза бросается, особенно в августовский банковский выходной, контингент из Вест-Индии, появившийся вместе с Виндраш[12] в пятидесятых. Их смешение порождает магию. Я знаю здесь всех, но не встречала никого, хотя бы отдаленно похожего на Хью Гранта или его очаровательных, неуклюжих, безобидных приятелей из фильма[13]. Хью живет в Эрлс-Корт на другой стороне района. Все это знают, разве нет?

В очереди за кофе замечаю Кита, элегантного пиарщика из Северной Ирландии. Такой чистенький и опрятный. Не хочу, чтобы он видел меня в состоянии жуткого похмелья. Сжавшись, прячусь за француженкой в мужском пальто от «Кромби», но вдруг замечаю рядом с Китом коричнево-белого уиппета. Желание погладить собаку перевешивает стыд из-за старых потрепанных джинсов.

– Эй, Кит, – окликаю его, выглядывая с улыбкой из-за француженки. – Это твой?

– Кейт! – он приветствует меня обезоруживающе тепло. – Да, это мой мальчик, Кастор. – Собака стоит неподвижно, а я глажу ее от головы по спине. Эффект похож на дозу валиума. Я до сих пор чувствую, что вся пропитана дымом и грязью прошлой ночи, но смеюсь над этим и добавляю подробности, живописуя, почему поздно легла и теперь мучаюсь отходняком. Кит фыркает: «Как же знакомо», – и его смешок звучит в унисон с мрачноватой эмпатией.

– Но сколь веревочка ни вейся… – начинает он.

– Так ведь?

Мы с Китом садимся за столик от «Формика», чтобы выпить наш чертовски крепкий кофе. Я успокаиваю себя, поглаживая шелковистые уши пса, покручивая их пальцами, лаская гладкую мягкую шерсть на его спине. Я почти готова стонать от удовольствия. «Он чудесный, Кит». Пес спокойно и неподвижно стоит рядом со мной.

Я готова зарыдать, как католик у подножия креста, вымаливающий прощение и вечную любовь. Однако вместо этого спрашиваю:

– А какие они, уиппеты? Много нужно с ними заниматься?

– Вообще-то это лерчер[14]. Бог знает, какие породы здесь еще примешаны, точно много уиппета, может, немного лабрадора. Я купил его на ферме в Кенте за сто фунтов. Гулять с ним нужно пару раз в день, потому что он в основном спит.

– Я бы с удовольствием завела собаку.

Мы немного поболтали о работе.

– Мне надо вернуться и доделать статью.

– Да неужели? – Кит цинично приподнимает бровь. – Пойдем лучше прогуляемся.

– Ладно.

В «Ауди» Кита Кастор встает на заднем сиденье, положив подбородок позади меня. Длинная мордочка упирается мне в шею. Мы разговариваем, каково это, держать собаку в Лондоне. «Эти собаки шикарны. Им не нужен двор. Они спокойные. Чистые».

Семейное предание гласит, что собака в Лондоне несчастна. Я всегда хотела собаку, но меня уводили от этой идеи убеждения, вбитые в голову с детства. Например, что собаки и Лондон несовместимы. Мы гуляем по Вормвуд-Скрабс, шестидесяти акрам почти заброшенных кустов и деревьев рядом с известной тюрьмой. Я даже и не знала об этом месте.

Дома я избавляюсь от признаков безнадежной дневной реабилитации. Разглаживаю простыни, взбиваю одеяло, убираю все. Я застилаю постель так хорошо, как сделал бы это сам Чарли. Ну ладно, не настолько хорошо. Но зато не будет никаких вздохов и раздраженного ворчания с его стороны насчет беспорядочной похмельной кровати. Всплеск активности и порыв к совершенству снова наполняют мое истощенное тело энергией. Сколь веревочке ни виться, а конец будет. Но всегда можно взять другую веревку…

Тим пишет смс: «Прикольная вышла ночка. Рад был увидеть тебя». Я удаляю сообщение. Знаю, что Чарли уже идет домой. Его сверкающие туфли топают по улице, под мышкой элегантная кожаная папка с документами. Возможно, он отвечает на важные звонки, но я знаю также, что он при этом гадает, в насколько хаотичном состоянии сейчас квартира, да и его неопрятная, занятая только собой подружка.

Его шаги звенят на металлических ступеньках. Окна запотели от готовки, внутри обнадеживающий аромат тающего в масле чеснока.

Я открываю рот, но он поднимает руку. Он и правда разговаривает по телефону. Думаю, чем бы заняться, пока не смогу сказать то, что очень хочу.