Лимонин прислушивается принципиально к трубе. Все ближе подползая к Камскому, он все больше имеет, что ему сказать. И – вот оно.

– Играешь, как девчонка! – бесится Лимонин.

– Как Варвара? – с трепетом уточняет Камский.

– Ну, наверное, как Варвара… если бы она играла на трубе.

– Варвара играет на трубе, – усмехается Камский.

Варя мрачно глядит на складывающуюся реальность. Ну их всех.

– Надо же, – бормочет Лимонин. – На трубе играет… может, еще на чем она играет? На флейте с аккордеоном?

– И на флейте, – угрюмо отвечает Варя, – и на позвоночнике… На всем играю.

Лимонин остро чувствует свой позвоночник, потому и молчит.

– Давайте просто играть, – предлагает Жорж.

И все – дают.

Лимонин с каждой нотой все более реально задумывается об убийстве. Массовое убийство, конечно, он не потянет – сидеть замучишься, не хотелось бы тратить на это свою цветущую лысеющую юность. Нужно выбрать кого-то одного – но так, чтобы и посидеть не жалко было.

И Лимонин понимает, что не пожалеет, если остановит свой выбор на Серже Камском.

Широким жестом он прерывает оркестр и решительно идет к жертве.

– Играть это нужно торжественно и трагично! – вопит Лимонин. – Ты понимаешь?

Камский неопределенно кивает, а по глазам видно – не понимает. Еще по ним видна вся бездна ярких, душевных, поразительных в своей отборности нецензурных ругательств, которые он желает излить на Лимонина, но – сдерживается в силу воспитанности.

– Торржественно и тррагично! – рычит Лимонин. – Ну вот… как будто ты – царь мира. И ты помер.

Камский флегматично разворачивается и, запихивая на ходу трубу в чехол, неспешно идет к выходу.

– Это что значит? – бесится Лимонин.

– На своих похоронах я бы ни за что играть не стал, – лениво объясняет Камский. – Помер – так и быть, держи выходной. Ни за какие деньги бы…

Вдруг в комнату вваливается сумбурная девица с горящими глазами. Все погружаются в хаос.

– Добрый вечер! – выстреливает она, останавливая погружение. – Я опоздала.

– Я вижу, – отвечает Лимонин. И спрашивает – принципиально у Жоржа: – Это кто?

– Это – пианистка, – сердито говорит девица, вызывая довольную улыбку Жоржа.

– Ясно, ясно, – хмурится Лимонин, которому не так уж ясно, но все более пасмурно. – А пианино где?

– В рюкзаке, блин! – раздражается девица, демонстрируя крохотный рюкзачок.

– Дерзкая, – лаконично делает вывод Лимонин.

Варя хмыкает. Ей ли Лизки не знать. Лизка – девушка не дерзкая, но справедливая. Дураков, вон, с порога угадывает.

– Это Лиза Дорофеева, – смеется Жорж. – Разберемся с пианиной с вашей, не плачьте только.

Лимонин куксится, Варя улыбается, Камский расслабленно прикрывает глаза, Жорж довольно расселся в кресле. И только Витя молча в углу расчехляет синтезатор.

Горе-оркестр с неожиданно обретенной пианисткой занимает свои позиции.

– Маэстро, урежьте марш, – печально выдыхает Камский.

Пианистка Лиза с чувством берет аккорд – и промахивается. Мимо синтезатора.

– Извините, я не выспалась, – объясняет она.

– Скажите, пожалуйста! – тянет Лимонин. – Ну, так и проспись, вон аж клавишам от тебя тошно!

– Я бы попросила, – подает голос Варвара, – пианистку нашу не обижать. А то некоторые ваши естественные отверстия познакомятся с моим смычком.

– Это чего это ты вдруг так эмансипировалась? – закипает Лимонин. – Где твои стыд и совесть, Варвара? Где? Где?

– Вы бы ее на рифму-то не провоцировали, – резонно советует Жорж. – Она консерваторию закончила. Человек с высшим образованием. Вы такие ругательства можете услышать, что барабанные перепонки атрофируются.

– Тьфу на вас! – расстроенно произносит Лимонин. – Тоже мне, скрипка между ног…

Оркестр с усердием пытается собрать из нот музыку, но эти ноты явно в ссоре. Им не по пути друг с другом.

А музыканты все пытаются, все бьются, все надеются. Как команда отважных врачей, они пытаются реанимировать произведение – а вместе с ним и святую Цецилию.

И с каждой секундой в их головах все отчетливее звучит та самая фраза: мы сделали все, что смогли.

– Все, – срывается Камский, – мы его потеряли. Хорош, ребята. Пойдемте пить.

– Мда, – печалится Жорж, – это уже не гимн, а очень даже реквием получается…

И никакой Лимонин уже не способен собрать разбредающийся оркестр.

– Ах вы, отчаянные грешники! – восклицает он – и Витя отмечает этот возглас праведного гнева звоном треугольника, окрашивая его в тон чертовски верного заявления.

Музыканты смеются, собирают инструменты – и уходят в закат.

В закате им обязательно нальют, и шутки с ними пошутят, и споют всенепременно.

И будет святая Цецилия плакать от радости.

Она ведь всегда рядом. Она смотрит через твое плечо, когда ты забываешь ставить знаки на новой строке. И когда,играя, пропускаешь этот дурацкий до-диез. Когда в песне вдыхаешь украдкой там, где нельзя. И когда безбожно фальшивя, делаешь вид, что так и задумано.

– Вообще,стоило бы написать для Цецилии реквием, – размышляет Камский за кружечкой крепкого бодрящего. – Не зря же она умерла, в конце концов.

– Уж да уж, – усмехается Лиза, – спустится с небес послушать…

– Господь ее упаси, – тихо отвечает Варя.

– Аминь! – радостно подытоживает Жорж.

– Виолончель. Тебе на –ль.

Жорж лениво откинулся на спинку кресла.

– Ль… ль…лира, – ответил Серж. – Тебе на… тебе на кой ляд все это сдалось?

Жорж сделал вид, что задумался.

– Миллионное дело приходится начинать при ощутимой нехватке денежных знаков, – ответил он рассеянно.

– И придумал не сам, и по смыслу не подходит, – хмыкнул Серж. – Не-под-хо-дит. Тебе на Т.

– Т… Ты-сам-дурак, – довольно рассмеялся Жорж. – Вот это подходит.

Серж немного загрустил. Глядя на некоторых людей, которые по сто лет дружат, он частенько думал – господи, ну, нормальный же человек, и как он связался с таким придурком? Потом приходила тревожная мысль – а ведь про нас с Жоржем тоже так кто-то думает. Потом отпускало – а, нет. Мы оба придурки. Все в порядке.

Хотя – ничего в порядке не было. Ну, или порядок этот был какой-то неправильный. Даже хаос по сравнению с ним смотрелся весьма симпатично.

Денег не было. На проезд еще были, еще можно было есть. Немножко. Но месяц подходил к концу, и там, в начале нового, обязательно стояла хозяйка квартиры с платежками, и она хрустела пальцами, готовясь пересчитывать деньги.

А денег не было.

Можно было продать последнюю рубашку, только вряд ли на нее нашлись бы покупатели. Можно было продать что-то из органов, но они были какие-то все родные, с ними было сильно жаль расставаться. Можно было продать трубу и гитару, но тогда уж лучше сразу продать душу дьяволу! – поэтому этот вопрос вообще не поднимался. Лежал себе в углу – там же, рядом с трубой и гитарой.

– Скажи мне, пожалуйста, – вкрадчиво начинал Серж, смущая такими беседами прекрасные хмельные пятничные сумерки, – мы что, хреновые музыканты?

– Нет! – уверенно отвечал Жорж.

– Тогда, может, люди мы так себе? – продолжал Серж.

– Нет, – уже не так уверенно отвечал Жорж.

– Ну, а что тогда? – грозно вопрошал Серж.

– Что, что! – раздражался Жорж. – Давай выпьем!

Выпивали. На что выпивали? Сами диву давались.

Денег-то не было.

– Ну, ребята, это же ваши проблемы! – заявила хозяйка в начале месяца, похрустев пальцами.

– Так мы же не отрицаем, – ответил Жорж, очаровательно улыбаясь. – Просто просим проявить всю вашу чуткость и доброту и подождать недельки две.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.