Летом прямо во дворе на асфальте мы играли в футбол. Воротами нам служили скамейки, точнее проемы под ними, в которые собственно мы и заколачивали круглого кожаного друга. Футбольные баталии разворачивались нешуточные, а свое мастерство мы оттачивали, продираясь через различные препятствия в виде малышей, их мамаш и всего того, что постоянно стояло, валялось или присутствовало во дворе. После чемпионата мира девяностого года некоторые из нас получили футбольные прозвища. Так, например, Саня Шилов стал Шилтоном, но не потому, что он был голкипером, а просто потому что было созвучно. Я временно стал Марадоной, но не, потому что имел выдающиеся футбольные способности, а потому что якобы постоянно симулировал, как это делал великий Диего на полях Италии.
Еще мы играли в «точку», разновидность игры в «триста». Это когда один человек стоит на воротах, а все остальные в одно касания мяча с лета пытаются забить ему гол. Задел мяч подряд больше одного раз, или забил не слета, или вообще промахнулся либо вратарь поймал, становись на его место. Обычно игра велась до пяти очков. Забили тебе пять штук, будь добр подставь на суд зрителя свое очко. А все остальные с чувством, с толком, с расстановкой распинывают тебе его этим самым мячом. Чаще других на этом поприще не везло Генке, его задница постоянно была красной как у макаки. Один раз он даже заплакал, когда ему особенно сильно досталось. Но дети – народ жестокий, и никто не проявил к нему ни капли сочувствия.
В процессе этой игры Женька Меденцев, прозванный Джоном Большим, придумал словечко «Ваяянь», сходное по манере произношения и интонации со знаменитым полунинским «Асисяй». Употреблялось оно в различном контексте, но чаще всего выкрикивалось просто так, как выражение восторга или восхищения.
– Ваяянь! – неслось из всех углов нашего двора, так как словечко моментально перешагнуло за рамки одной отдельно взятой игры.
С мячом существовала еще одна игра – «нагоняло», то есть обычная его чеканка. В один период мы этим занимались с утра и до позднего вечера, ставя личные и дворовые рекорды по количеству повторений. Причем нельзя было ронять мяч на землю, касаться руками или брать его в них. Просто так «нагонять» по очереди было не интересно, поэтому мы делились на две команды и пытались «загнать» друг друга, суммируя общекомандное количество повторений. Не помню точно, но вроде бы у меня рекорд был двести семнадцать повторений без падений мяча на землю.
Бывало, что среди песчаных холмов, буранов и карьеров мы играли в солдатики. Рыли им окопы, строили укрепления, маскировали, усиливали их позиции игрушечной техникой и орудиями. Как всегда, эту забаву придумал Серега Большой, у него даже была объемистая холщовая сумка, в которую мы и складывали всю эту игрушечную микроармию.
Расположив войско в обороне, мы отходили шагов на двадцать от солдатских укреплений и принимались обстреливать их ссохшимися песчаными кусочками, либо осколками гранитного щебня, которыми изобильно были усыпаны обочины любой недавно заасфальтированной дороги. Все это действо весьма смахивало на реальный артобстрел, только в миниатюре, с разрывами комьев земли, взметающейся дымком пылью, многочисленными разрушениями укреплений и жертвами личного состава солдатиков.
После того, как боезапас иссякал, мы шли проверить какой урон был причинен нашими стараниями. Время от времени иной солдатик разламывался на куски прямым попаданием, а другой навсегда терялся и погребался в толще истерзанного и покалеченного войной грунта. Подновив и перестроив оборону, наша неугомонная банда начинала новый, смертельно опасный налет на позиции стойких солдатиков.
Через несколько лет, когда карьеры и котлованы рыть уже перестали, мы на этом, еще не заросшем травой, месте играли в «банки» или «кругового козла». В «банки» резались вообще от рассвета до заката, только лишь снег успевал сойти. Я отыскал себе увесистую дубину, которую и использовал в качестве метательного снаряда. С ее приятной тяжестью было очень сподручно кидать в цель, рука будто сама посылала снаряд точнехонько туда, куда надо. Не обходилось, конечно же, и без казусов в виде падений, ударов и тычков, но, как говорится, все это лишь побочные эффект веселья. Я своей булавой даже чуть было не снес нос Сане Шилову, будучи галевым. Он сдуру сунулся за черту за своей палкой, ну, я и отмахнулся перед его харей. Буквально миллиметры спасли его от увечий.
Один раз в «круговом козле» довелось мне побыть пастухом двух очень тощих и хлипких козлов, которые, наверное, были самыми младшими в тот раз. Салабоны просто не выдерживали веса запрыгивающих на них волчар и постоянно валились на землю, уставшие, обессилившие и изможденные. Я задолбался скакать вокруг них, сам похожий на молоденького козлика. От беготни по вечному кругу голова стала немного кружиться, а от постоянного мелькания лиц и пейзажа вокруг подступила мерзостная тошнота. А еще раздражал постоянный гогот глумящихся над ситуацией пацанов. В итоге я пошел на хитрость. Когда в очередной раз Филипп запрыгнул на одного из малышей, я, поставив пятку одной ноги на носок другой, как бы примеряясь к высоте свисающего филиппового башмака, громко сказал:
– Я тебя достал!
– Где-е-е? – удивленно глядя протянул простачок Филипп. Он слишком поздно понял, что его облапошили. Как та птаха из басни, проворонившая сыр из-за чрезмерного желания поболтать. Дело в том, что волкам в кругу говорить запрещалось, а развязавшийся язык автоматом делал тебя «младшим козлом».
Наконец-то вырвавшись из кольцевой западни, с языком на плече я уселся отдохнуть, ужасно довольный своей находчивостью. Только повзрослев, я осознал, что многие наши массово-коллективные игры имели садистские наклонности и ставили своей целью не только развлекать их участников, но и унижать младших, слабых и самых неловких.
Безусловно, к таковым не относились игры на пробки, на этикетки от спичечных коробков, а позже и на вкладыши от красивых, пахучих до умопомрачения заморских жвачек. Игры на пробки делились на три категории: «в биток», «в чиру» и «в крученку». У пробок же существовала своя собственная градация, так сказать разбивка по очкам, и скручивались они в основном с флакончиков от доморощенной советской парфюмерии. Определенные белые пробки могли цениться в один, два, три, пять очей, а их цветные аналоги соответственно стоил вдвое дороже. Были так называемые «жабы» – пробки, которые не игрались и ничего не стоили. Черт его знает, по какому критерию шел отбор, но, полагаю, по внешнему виду и износостойкости пластика, из которого они были отлиты. Мягкие пробки всегда прозябали в постыдном звании «жаб». Существовала одна легендарная пробка под названием «чарли чаплин», названной так по ни кому теперь не ведомой причине. Она была серебристого цвета, граненой, как легендарный стакан и имела скошенную верхушку. Стоила такая пробка невероятные тысячу очей. Однажды мы с Колькой Лядовым шарахались по знаменитой лесной помойке и нашли там несколько «чарли чаплинов», почувствовав себя богаче всяческих нынешних билловматьихгейтсов.
Первые две игры были малоинтересными и откровенно туповатыми. В «битке» на земле чертился квадрат, который делился еще на четыре квадрата, в которые с заранее отмеренного расстояния кидались специально для таких целей отлитые свинцовые круглые и плоские битки. Выигрывал тот, кто ловчее попадал в один из более важных квадратов, забирая выигранные пробки по договоренному количеству очей. А в «чире» надо было начертить линию, с которой пробки пинками загонялись в узкое продолговатое отверстие в земле. Своего рода гольф для малоимущих. Естественно, побеждал тот, кто загонял в отверстие больше пробок, нежели его оппонент.
Третья же игра была более увлекательная, динамичная и азартная. Играемая пробка обхватывалась большим и указательным пальцами левой руки по поясу, обязательно отверстием кверху; а подушечками большого и указательного пальцев правой руки прихватывалась сверху и снизу и закручивалась со сбрасыванием на пол. У кого из двух участвующих игроков пробка вставала на попа отверстием кверху, тот получал преимущественное право первого пинка своей пробкой по пробке противника. Если первый игрок не промахивался, он выигрывал и забирал выигранную пробку. Если же он не попадал, то ждал своей участи во время удара противоборствующей стороны. Для того, чтобы пробка чаще становилась так, как нужно ее владельцу, в нее закладывался кусочек пластилина, который утяжелял дно, тем самым способствуя почти безотказному ее «вставанию».
