Не выдержав натиска и огня, те начали спешно ретироваться, не думая больше о продолжении перестрелки. Через несколько минут сады были совершенно очищены от неприятеля, и Красноводская рота с бравым видом и песнями вернулась к остальному отряду.

– Кто приказал? – тоном, не предвещавшим ничего доброго, поинтересовался Михаил Дмитриевич у моряков.

– Полковник Арцышевский! – отвечал ему вытянувшийся во фронт Будищев, преданно поедая начальство глазами.

– Ну-ну!

Наконец, рекогносцировка была окончена, и можно было возвращаться. Устроив напоследок артиллерийский налет на Денгиль-Тепе и его окрестности, русские построились в походную колонну и под звуки марша в исполнении оркестра дагестанского полка двинулись назад к Егин-Батыр-Кале.

Семьдесят гранат и сорок шрапнелей, обрушившихся на текинскую цитадель и ее окрестности, не смогли нанести значительных разрушений, однако вызвали немало жертв, в том числе среди женщин и детей, укрывшихся в безопасном, как им казалось, месте. Обозленные этими потерями туркмены тут же вышли из крепости и один за другим бросались на уходящий русский отряд. Однако с какой бы стороны ни нападали толпы текинцев, везде их встречали пушечные залпы и пулеметные очереди.

Постоянные взрывы, ружейная трескотня и музыка сливались временами в один непрерывный гул, отдававший какой-то фантасмагорией. Двигавшийся в арьергарде вместе со своим взводом Будищев успел потерять счет остановкам, во время которых он точным огнем отгонял наседавших врагов. Вода в кожухе постоянно кипела, механизм несколько раз заедал, но он, вертясь как белка в колесе, успевал доливать охлаждающую жидкость, чинить неисправности и стрелял, стрелял и стрелял.

Наконец, им удалось достичь лагеря и остановиться на отдых. Текинцы, только что буквально наступавшие русскому отряду на пятки, отошли за ближайшие возвышенности.

В Егин-Батыр-Кале Скобелевым был оставлен небольшой гарнизон во главе с войсковым старшиной Верещагиным[18]. Пока основные силы ходили на рекогносцировку, оставшиеся как могли укрепились в брошенном текинцами ауле, заготовили топлива для костров, разложили их на точно отмеренном расстоянии от лагеря и все это под постоянным наблюдением противника. Все время, пока продолжались работы, вокруг крутились небольшие группки вражеских всадников. Иногда они соединялись между собой и пытались напасть, но русские тоже не дремали и встречали джигитов картечью или слаженными ружейными залпами. Как правило, одного такого «вразумления» оказывалось вполне достаточно, и волна атакующих бессильно откатывалась назад, снова разбившись на несколько мелких кучек.

Все это время гардемарин Майер страстно желал только одного, чтобы текинцы подошли, наконец, к его огневому рубежу и дали ему возможность отличиться. Но, увы, их либо раньше рассеивал меткий огонь двух горных пушек, приданных их маленькому гарнизону, либо несносные жители пустынь нападали с другой стороны и отступали прежде, чем моряки успевали развернуть и приготовить к стрельбе массивную митральезу. Точнее массивным и неудобным был колесный станок, на котором вполне могло бы разместиться какое-нибудь более солидное орудие, скажем, трехфунтовка.

Все же ему удалось дать в сторону текинских всадников пару очередей, от которых, по словам крутившегося рядом вестового Абабкова, «самый что ни на есть, главный текинский князь скопытился». Все же столь скромный вклад в общее дело вовсе не показался гардемарину достаточным, и он с нетерпением ожидал возвращения товарищей, чтобы узнать подробности дела. Впрочем, подобное нетерпение сжигало не только его.

– Ну как там? – лихорадочно спрашивали они у возвратившихся в лагерь.

– Крепко жмет, текинец! – устало отвечали им «счастливчики». – Однако же и мы им всыпали!

– Это правильно!

– Все ли благополучно? – осведомился Майер у только что появившегося Шемана.

– Недурно, – отчего-то необычно сухо отвечал тот, спешиваясь со своего Буцефала. Затем, глядя на младшего товарища, немного смягчился и уже обычным тоном добавил: – Потерь почти нет, механизмы митральез работали вполне исправно, а об остальном можете осведомиться у своего приятеля.

Будищев вошел в лагерь последним, насвистывая какой-то легкомысленный мотив. Лицо его было необычайно чумазо от порохового дыма и пыли, но вместе с тем совершенно спокойно или, даже можно сказать, безмятежно. Рукав чекменя порван пулями, но сам он, судя по всему, невредим.

– О, Сашка! – ухмыльнулся он, сверкнув белоснежными на фоне испачканной физиономии зубами. – Небось, соскучился?

– Есть немного. Все ли целы?

– Наши все. Только Нечипоренко пуля на излете за щеку зацепила. Вон идет, репу морщит.

– Я смотрю, ты ему совсем не сочувствуешь?

– С хрена ли? Нечего было такую ряху наедать!

– Пить хочешь?

– И есть тоже. А еще хорошо бы баньку, да чтобы молодуха с веником попарила! Впрочем, можно обойтись и без веника…

– Эко ты хватил, брат.

– Ну, или хотя бы умыться.

– Вот это можно устроить, – улыбнулся гардемарин и кликнул вестового.

– Абабков! Приготовь воды для господина кондуктора.

– У них свой слуга имеется, – проворчал вполголоса матрос, но спорить не стал.

И скоро скинувший с себя верхнюю часть одежды Будищев, фыркая от удовольствия, умывался нагревшейся под горячим туркменским солнцем водой.

– А как тебе показалось в бою, Федя? – спросил у скромно сидящего в сторонке Шматова Майер.

– Как вам сказать, вашбродие, – пожал плечами бывший ефрейтор. – Стреляють, убивають… такого я ишо в Болгарии досыть насмотрелся.

– Но все же там были турки, а тут – туркмены.

– Башибузуки, они и есть башибузуки. Никакой разницы.

Тем временем суета, вызванная возвращением отряда, понемногу спала. Было очевидно, что раздосадованные большими потерями текинцы не оставят русских в покое и ночью непременно случится нападение, а потому уставшие за день люди, по-быстрому утолив голод и жажду, пытались хоть немного отдохнуть. Не были исключением и моряки, устроившиеся прямо у своих митральез. Впрочем, так повезло далеко не всем.

– Будищев! – поднял придремавшего кондуктора голос Шемана. – Возьмите троих матросов по вашему выбору и заступайте в секрет.

– Слушаю, ваше благородие, – отвечал тот, с трудом удержавшись от зевка.

– Займете место перед позициями. Правее от вас встанут казаки, а слева самурцы. В случае нападения подожжете костры. До них ровно пятьсот саженей, и они послужат нам ориентиром.

– Понятно.

– Очень надеюсь, – с непередаваемой интонацией отозвался лейтенант, но Дмитрий, знавший про секреты и засады больше, чем моряк мог себе представить, не стал разводить дискуссии, а просто повернулся к подчиненным и коротко спросил:

– Кто со мной?

– Я, – тут же подскочил вроде бы спавший без задних ног Шматов.

– Ты – не матрос!

– Все одно пойду! – набычился Федор.

– Кто еще?

– Я, – поднял руку Нечипоренко и страдальчески потрогал перевязанную щеку.

– Хороша компания, – покачал головой кондуктор, после чего пришел к выводу, что для демократии русский народ еще не созрел, и пальцем ткнул в двух матросов: – Ты и еще ты, за мной!

Вскоре темнота накрыла притихший лагерь своим покрывалом. Костры, разведенные для приготовления пищи, догорели, и только неполная луна продолжала освещать бивуак своим тусклым светом. Однако после полуночи закатилось и «волчье солнышко», оставив за себя лишь необычайно яркие звезды, равнодушно взирающие на землю из мрачных глубин космоса.

Будищев и подчиненные ему матросы расположились в небольшом природном углублении подле бархана, напряженно всматриваясь в темноту. Точнее, напрягали зрение только матросы, привыкшие к этому на кораблях, а Дмитрий со Шматовым, прекрасно знавшие, что если долго пялиться в темноту, в ней скоро черти померещатся, больше полагались на слух.