После окончания войны, в 1922 г. Никита Сергеевич поступил на рабочий факультет Горного института имени Артема г. Юзовки (позднее г. Сталино, ныне – Донецк), где проучился три года[116]. По собственному признанию, он надеялся продолжить обучение в высшем учебном заведении: «Я хотел учиться, получить специальность. Имея склонность к инженерным вопросам, я мечтал поступить на факультет машиностроения»[117]. Однако местное партийное руководство ценило в Хрущеве политические, а не хозяйственные способности. И с должности секретаря партячейки рабочего факультета Никита Сергеевич перешел на должность секретаря Петрово-Марьинского райкома.
В 1929 г. Никита Сергеевич предпринял последнюю попытку получить высшее техническое образование. Используя свои хорошие отношения с Кагановичем, Хрущев поступил в Промакадемию им. Сталина. Но и здесь история повторилась – Никита Сергеевич втянулся в политическую борьбу, стал секретарем партячейки академии, а потом возглавил Бауманский райком.
В Москве способности Никиты Сергеевича проявились быстро и ярко. Правда, как заметил Никита Сергеевич: «Приходилось брать усердием и старанием, затрачивая массу усилий. Московская парторганизация была сложным организмом»[118].
Из-за проблем с образованием возникали проблемы и с ораторским искусством. Хрущев оценивал свои способности в этой области так: «Если уж говорить о себе, то я считался неплохим оратором. Выступал всегда без текста, а чаще всего даже без конспекта»[119]. Дмитрий Трофимович Шепилов, с 1930-х гг. имевший опыт работы как в аппарате ЦК ВКП(б), так и в Академии наук СССР, попытался типологизировать все выступления Хрущева. Остроумие, сарказм и ехидство не помешали Шепилову сделать при этом интересное заключение: «Если бы Хрущев был образованным человеком, если бы он обладал элементарной культурой и простейшей школой марксистского [читай: системного. – К. А.] мышления, он мог бы быть великолепным оратором»[120]. Две оценки таких разных людей. Насколько они объективны?
«Язык имеет» – столь лаконично в 1930 г. оценили ораторские способности Хрущева военные специалисты [121]. Московская парторганизация встретила новичка более скептически. Так, в июле 1931 г. на заседании бюро Краснопресненского райкома, по воспоминаниям одной из участниц, «говорил Никита Сергеевич запинаясь, зачастую неправильно произнося слова»[122]. Его инструктаж на собрании пропагандистов города Москвы один из участников оценил схожим образом: «Хрущев говорил очень путано и невразумительно»[123]. На III областной и II городской московской партийной конференции 2329 января 1932 г. Хрущев затянул свое выступление и пришлось просить зал о продлении времени[124].
Однако постепенно Никита Сергеевич освоился и начал выступать более уверенно. Одно из собственных выступлений первой половины 1930-х гг. запомнилось Хрущеву как своеобразный ораторский экзамен перед Сталиным. Вместе с Кировым Никите Сергеевичу поручили выступить «на чьих-то похоронах на Красной площади в Москве». Понимая всю важность и ответственность момента, Каганович посоветовал своему протеже основательно подготовиться к траурному выступлению, т. к. Киров считался одним из лучших партийных ораторов. Когда Хрущев выступил, Лазарь Моисеевич подошел к нему, поздравил с блестящим выступлением и передал слова, якобы сказанные Сталиным: «С Кировым рядом выступать тяжело, а Хрущев выступил хорошо»[125]. Трудно сказать, чего было больше в сталинских словах – одобрения или скрытой иронии. Несомненно лишь то, что сталинский экзамен Хрущев выдержал.
Став первым секретарем Московского комитета партии, Хрущев продолжал оттачивать свое ораторское искусство. По подсчетам американского историка У. Таубмана, в 1935 г. Хрущев произнес 64 речи на митингах и собраниях, в 1936 г. – не менее 95[126]. Можно сказать, что работая в Москве, Никита Сергеевич основательно поднаторел в публичных выступлениях.
В официальных изданиях давались стандартные оценки простых людей по поводу общения с Хрущевым. Бригадир одной из районных МТС свои впечатления от беседы с Хрущевым осенью 1936 г. выразил так: «Простыми, понятными и какими-то особо доходившими словами говорил он о том, что уже сделано, чего добились колхозники, трактористы, доярки, льноводы, и что еще нужно сделать» [127].
Однако уязвимые места в выступлениях продолжали оставаться. Их фиксировали даже стенограммы. Например, в июльском выступлении Н.С. Хрущева 1935 г. на одном из районных партийных активов стенографистка упрямо, несколько раз, записала просторечивое «архитекторс» вместо «архитекторы»[128]. Это, конечно, можно было бы объяснить низким культурным уровнем сотрудников партаппарата, но лишь отчасти. Подтверждение тому – свидетельства более образованных очевидцев. Например, работник Института мирового хозяйства и мировой политики, заведующий кафедрой политэкономии в Коммунистическом университете им. Я.М. Свердлова Александр Григорьевич Соловьев чрезвычайно скептически отзывался об уровне выступлений нового руководителя Московского комитета партии. Прослушав доклад Хрущева на московском партактиве, 30 декабря 1935 г. он записал в дневнике: «Вопросы огромны, а докладчик слабый, не то, что Молотов или Каганович». Через год, в декабре 1936 г. Соловьев вновь критично оценил «длинное выступление, вернее чтение» Хрущева на Чрезвычайном VIII всесоюзном съезде Советов[129]. А Д.Т. Шепилов, впервые увидевший Никиту Сергеевича осенью 1937 г. (на тот момент он работал ученым секретарем Института экономики Академии наук СССР), вспоминал: «Он начал свое выступление. Видимо, тогда он еще не был так натренирован в ораторстве, как в годы будущего премьерства: говорил запинаясь, с большими паузами и повторениями одних и тех же слов. Правда, когда он разгорячился, речь пошла бойчее, но речевых огрехов оставалось много»[130].
Вместе с тем Шепилов оценил и силу воздействия Хрущева на аудиторию простых людей: «Но говорил красочно. Речь пересыпал шутками-прибаутками. И как-то хотелось не замечать огрехов его речи: видно, что практик, жизнь знает хорошо, опыт большой»[131]. Будущий председатель Комитета по радиовещанию и телевидению при Совете Министров СССР Николай Николаевич Месяцев, который в 1937 г. учился в Московском юридическом институте, также запомнил выступление Хрущева: «Я впервые увидел Никиту Сергеевича Хрущева то ли в году 37-м, то ли в 38-м. Я не помню всего, о чем он говорил, естественно, – это было давно. Но меня тогда поразило, что этот невысокого роста человек, такой полноватой фигуры, с небольшим брюшком, обладает огромнейшим внутренним зарядом энергии, и он клокотал. Из него вырывались фразы, как будто бы их кто-то нагнетал» [132].
Хрущев умел находить общий язык с людьми. Работа в Москве и общительный характер существенно и качественно расширили его круг знакомств. Одни из них влияли на карьеру положительно, другие – чуть не поставили на ней крест, а третьи оказались полезными в будущем. Едва очутившись в Промакадемии, Хрущев познакомился с редактором газеты «Правды» Л.З. Мехлисом, с секретарем пром-отдела ЦК ВКП(б) Н.И. Ежовым, с парторгом одной из академических групп Н.С. Аллилуевой – женой секретаря ЦК и вождя партии[133]. Когда в 1930 г. он проходил военные сборы в лагерях Московской Пролетарской стрелковой дивизии, судьба свела его с будущим председателем Венгерской народной республики Ференцом Мюннихом. Об этой встрече Никита Сергеевич вспоминал: «В дивизии мы с ним жили в одной палатке, служили в одном взводе, ели из одного котелка. Этот веселый человек, бывший офицер австро-венгерской армии, знал много солдатских анекдотов и был отличным рассказчиком перед сном»[134].
