– Сколько вы написали, сэр? – холодно спросила она.

– Полторы сотни листов, – я указал на стопку бумаги.

– Скорее всего, вы будете приняты, – ее взгляд потеплел, – вы устали, сэр?

– Смертельно устал, – признался я, – мне кажется, я проработал всю ночь.

– Вполне возможно, – она легким жестом подхватила со стола рукопись, – мы вечером сообщим вам, достойны ли вы быть членом «Вечного пера».

– Я… могу идти домой?

– Да, отдохните, мистер Кендалл.

Я ожидал, что Бесс проводит меня, но она села в кресло и принялась листать мои записи, словно позабыв о моем существовании. Простившись с нею (она лишь молча кивнула), я вышел в коридор, и так как за ночь совершенно позабыл путь к выходу, то свернул в тупик, в глубине которого светлела дверь, закрашенная под цвет стен. Почти тотчас же осознав свою ошибку, я хотел было повернуться назад, но что-то заставило меня остановиться. Мне показалось, что я вижу сон: в тупике мелькнула сухопарая фигура человека, чей портрет я только что видел на стене. Минуту-другую мы пристально смотрели друг на друга, я стоял от него так близко, что слышал его чуть различимое дыхание: затем он улыбнулся и протянул руку.

Не успел я пошевельнуться, как перед глазами у меня заплясали золотые мушки, в ушах зазвенело, и легкая дымка заволокла мой взор. Я встряхнулся и протер глаза. Ниша возле двери была пуста, но я, тем не менее, был абсолютно уверен, что мгновение назад я видел его. Не мог же он выйти за дверь? Я даже подошел к двери и дернул за ручку: дверь не открывалась, причем, не открывалась именно так, как не открываются давно закрытые, заколоченные двери.

– Выход в другой стороне, мистер, – послышался из кабинета недовольный голос Бесс. Мне ничего не оставалось, кроме как развернуться, полагая, что увиденное мною было лишь следствием бессонной ночи и взвинченных нервов.

Холод осени развеял усталость, а вместе с нею и мысли – идя домой, я не только не мог придумать ничего нового, но и вовсе вспомнить, о чем только что писал. Это было тем более странно, что обычно я подолгу не мог стереть из памяти то, над чем только что работал, и с немалым трудом заглушал в сознании зов неоконченного романа. Теперь же в голове у меня было так легко, словно я и не писал ничего вовсе, а ведь неоконченная рукопись по-прежнему лежала в клубе. Признав виной тому усталость, я постарался расслабиться.

Несмотря на бессонную ночь, спать мне не хотелось, поэтому, придя домой, я решил продолжить повествование. Каково же было мое удивление, когда сев за стол и взяв ручку, я тотчас же положил ее снова, потому что в голову мне не приходило ни единой мысли. Казалось, что это не я писал только что о звездных баталиях и временных заговорах.

Я лег на кровать, прихватив с собою взятый наугад том Родуэлла, но стоило мне вытянуться на постели, как вдохновение снова озарило мозг. Мне пришлось схватить первый попавшийся под руку листок бумаги и ручку – строчки заскользили по бумаге сами собой.

Я не мог сказать точно, разбудил ли меня телефон или только оторвал от работы: еще не проснувшись окончательно, я пошел искать телефон.

– Мистер Kендалл? – голос в трубке показался мне знакомым.

– Да, я к вашим услугам.

– Мы просмотрели вашу рукопись, и объявляем вам наше решение: клуб «Bечное перо» соглашается сотрудничать с вами.

– Гаддам? Так это вы? – от восторга у меня перехватило дыхание.

– Вы не узнали меня, сэр? – в свою очередь обиделась трубка.

– Прошу прощения… право же, мне неловко.

– Итак: я не разбудил вас?

– Ни в коем случае, мистер Гаддам.

– Что же, в таком случае мы рады будем видеть вас сегодня в нашем клубе.

– Сегодня? – я почувствовал, как пол проваливается под ногами.

– Да, прямо сейчас, сэр.

Последние остатки сна развеялись, как дым: ноги уже сами несли меня по осенней улице и – удивительное дело! – как только я оставил родуэллову книгу, все мысли тотчас же улетучились куда-то прочь. Я не мог больше придумать ни одной строчки, а ведь обычно именно на улице вдохновение озаряло меня – но не сейчас.

Все, что случилось в клубе, казалось мне сном – так что, подходя к крыльцу, я вообще сомневался, пустят ли меня туда, в обитель муз. Однако же, как только я вошел в прихожую, как меня подхватил под руку Pадов и потащил в зал. Меня ждали: помню, что когда я вошел в зал и поднял глаза на фотографию на стене, передо мною сами собой заплясали строчки…

– Мистер Kендалл? – Амассиан с тревогой посмотрел на меня.

– Вы готовы, мистер Kендалл? – спросил Гаддам.

– К чему? – насторожился я, впервые за все время пребывания здесь предчувствуя что-то недоброе.

– Все в порядке, – расторопный Pадов подтолкнул меня к креслу, – он готов.

Я сел в кресло: вопреки моим ожиданиям меня посвящал не Амассиан, а Гаддам, который встал передо мною, высокий, суровый, и положил руки мне на плечи: мне казалось, что его ладони были холодны, как лед, и даже сквозь пиджак я чувствовал это.

– Повторяйте, – нетерпеливо шепнул он мне, – я, Джеймс Дэвид Kендалл…

– Я, Джеймс Дэвид Kендалл… – начал я.

– Готов продолжать дело моего предшественника…

– Готов продолжать дело моего предшественника…

– Продлевая его великое наследие…

– Продлевая его великое наследие…

– И творить во славу Гарольда Pодуэлла!

Я повторил последние слова, и Гаддам сильнее сжал мои плечи, стиснул так, словно хотел ухватиться за что-то, падая в невидимую бездну. В первую минуту я подумал, что мне показалось, но в серых стальных глазах Гаддама действительно заплясали тусклые красноватые огоньки, как будто в черепе его вспыхнуло пламя. Черты лица стоящего передо мною человека словно бы изменились, я чувствовал, что на меня уже смотрит не Гаддам, а кто-то другой, и его быстрый, внимательный взгляд сверлит мою душу. Краем глаза я заметил, как сидящий поодаль Pадов резко побледнел и спрятал голову в ладонях, словно не хотел видеть того, что произойдет со мною.

А со мною и вправду происходило что-то странное: я чувствовал, KOHTAKT с чем-то находящимся здесь же вне меня, вокруг меня, внутри меня. Голос Гаддама… Впрочем, это был уже не его голос, это говорил уже совершенно другой человек.

– Пусть вы будете… помощником Pодуэлла, – и он совершенно непринужденно добавил слова, явно не относящиеся к ритуалу, – из вас выйдет неплохой писатель.

Глаза Гаддама погасли, он буквально упал в закачавшееся кресло, тяжело дыша: руки его мелко дрожали, что никак не вязалось с обликом холодного и спокойного писателя-удачника.

– Вот и все, – заключил Амассиан, глядя, как Pадов наконец-то отталкивает руки от лица, – поздравляю вас, мистер Kендалл.

Он приблизился к огромному столу и, чиркнув спичкой, зажег свечи. В комнате от этого светлее не стало, но Амассиан, казалось, был доволен своей работой.

– Не проще ли зажечь свет? – спросил я осторожно, – или того требует традиция?

– Конечно проще, – Амассиан хлопнул себя по лбу и щелкнул выключателем, – я все никак не могу привыкнуть к тому, что мы живем в двадцать первом веке, а не в девятнадцатом, – смущенно добавил он к моему немалому изумлению.

– Господа, я хочу сделать заявление, – Радов внезапно поднялся с места.

Я отложил вилку и приготовился слушать; уж если было кому делать заявление в конце обеда, когда все новые замыслы были рассказаны, очередная лекция Амассиана о вкусах Pодуэлла была прочитана, и жаркое съедено – так это Pадову. Да, за три месяца я успел изучить все повадки Pадова, впрочем, не одного только Pадова: своих товарищей по клубу я буквально видел насквозь.

Что делал в литературном клубе Амассиан, для меня оставалось загадкой. То есть, я знал, чем он занимается, но какое его занятия имели отношение к литературе – я совершенно не понимал. Основным занятием Aмассиана была его любимая биохимия, профессия и призвание, хотя в последний месяц я начал замечать за ним еще и увлечение генетикой. Кабинет Aмассиана мало-помалу превратился в химическую или я бы даже сказал, алхимическую лабораторию, в глубинах которой он просиживал с утра до ночи, занимаясь вещами, мне, литератору, совершенно непонятными. Амассиан за все время нашего знакомства не написал ни строчки, поэтому членом нашего литературного клуба его можно было назвать весьма условно.