Клялся, конечно, но выходило, что врал сам себе. Ничего он не бросит и никогда не устанет от бесконечных дорог, многокилометровых поездок, от ночей в салоне автомобиля, от старого кассетника, музыку для которого доставать было все сложнее, и искорок в отраженье бокового зеркала. Через неделю – максимум две! – Вано поймает себя на мысли, что хочет откатить старого механического друга в салон к Егорычу, забраться под капот, пропахнуть насквозь машинным маслом, а потом завести мотор, рвануть прочь из этого города в очередное путешествие по безграничной стране. И никаких близких, никаких дорогих людей в это время для него существовать больше не будет.

Замкнутый круг, в общем. Где-нибудь на Алтае он безумно скучал по жене, детям и по сестренке, а дома – по горам, степям, одиночеству и по сухому колючему ветру…

За тридцать километров до въезда в город дорога сузилась до двухполосной, принялась вихлять серпантином. Лес подступил еще ближе. В свете фар Вано уловил какое-то движение. Что-то блеснуло на обочине – будто чьи-то глаза – и вдруг резко прыгнуло на дорогу.

Чертовы лисы! Он сбивал их здесь по две-три в год. Город следовало назвать «Лисий ад».

Вано крутанул руль, выезжая на встречку. Что-то ударилось о бок, тяжелый старый «шишарик» тряхнуло, да так, что с панели сорвался видеорегистратор и улетел на пассажирское сиденье. Кассета взвизгнула и заглохла, обрывая песенку с въедливым припевом на полуслове.

Похоже, не лиса. По трассе, бывает, мотались ошалевшие байкеры, срезающие дорогу до Туапсе или в поисках диких пляжей. Летом их было особенно много. Они не рисковали соваться на серпантин ночью, но мало ли…

Вано по широкой дуге вырулил обратно на свою полосу – благо навстречу никто не попался, – съехал на грунт, включил аварийку.

Как говорится, если уж не везет, то по-крупному.

Он открыл дверь, тяжело спрыгнул. Ночь не спасала от жары. Духота тут же сдавила виски, на лбу проступили капли пота.

Подмигивающая аварийка и фары освещали извилистый след от шин, раздробленный гравий, пучки травы, разлетевшиеся вдоль обочины. Но больше ничего не было. Ни крови, ни байкеров, которых автомобилисты часто величали кеглями. Пусто и тихо.

Он пожевал губами недокуренную сигарету, оглядываясь, и вдруг уловил движение справа. Резко развернулся, поздно соображая, что забыл прихватить из салона ломик. Негоже в темноте на пустой дороге высовываться из машины просто так. Разное может случиться.

– Привет, Фантомас! – сказали из темноты леса мальчишеским голосом. – Гулять пойдешь?

Хлестко рванули в стороны мясистые кусты, будто кто-то раздвинул их гигантскими руками. Гравий на обочине пришел в движение, начал ссыпаться вниз, к подножию леса. Из темноты, ставшей вдруг густой, похожей на желе, вышел паренек лет шестнадцати. Он улыбался, разглядывая Вано. Повторил негромко:

– Так чего? Гулять пойдем или как?

Вано почувствовал, как в груди зарождается ужас, ледяным комком поднимающийся к горлу.

Он узнал вышедшего. Это был Андрюха Капустин, пропавший девятнадцать лет назад. Все тот же Андрюха, не изменившийся, не выросший. Влажные светлые волосы прилипли ко лбу, к щекам, закрыли правый глаз; губы расплылись в улыбке, создавая обманчиво милые ямочки на щеках; одет был в черные штаны, в пухлую куртку не по сезону, в цветные перчатки и рыжие ботинки, купленные где-то в Европе отцом – ими Капустин особенно гордился в то время. Руки засунул в карманы и сутулился, втянув голову в плечи.

Только это ведь не мог быть Капустин, верно?

Из темноты за спиной призрака дыхнуло холодом, и вмиг листья на ветках деревьев скорчились, потемнели и осыпались. Трава покрылась сверкающим инеем.

Изо рта Вано вырвались клубы пара, он подавился морозом, закашлял, роняя сигарету под ноги. Кончики волос, секунду назад влажные от жары, закостенели от холода.

– А ты почти не изменился, – сказал Капустин, неторопливо приближаясь. – Такой же страшный. Уши – клапаны, к морде приляпаны, аха-ха, смешно было.

Вано отступил на шаг, чувствуя, что мышцы заледенели тоже, будто он простоял на лютом морозе минут двадцать, не меньше. Левую ногу свело судорогой. В свете фар были видны кружащиеся снежинки. Они падали на гравий и тут же таяли.

– Ты откуда взялся? – спросил Вано.

Голос у него охрип, сломался и на последнем слоге сделался таким же мальчишеским, как у Капустина. Это был голос из двухтысячного, когда Вано еще ни разу в жизни не брился, не занимался сексом и водил автомобиль всего четырежды, с отцом на боковом сиденье.

Капустин весело рассмеялся, поднимаясь по насыпи. Ветки деревьев вокруг него, кустарники и трава – все замерзало, скрючивалось и чернело.

– Я же здесь родился, Фантомас, дружище. Забыл, что ли? Мы с одного двора, – заговорил он таким тоном, будто всего пару часов назад они с Вано сидели на крыше бани и подглядывали через дырку в шифере за моющимися женщинами. – Блин, вот уж не думал, что меня так быстро забудут. Ты как вообще, готов гулять-то?

Вано прислонился спиной к колесу «шишарика». Оно было спасительно-горячим, почти обжигающим. Автомобиль, старый дружище, не поддавался мороку или гипнозу – или, черт возьми, вообще чему? – и находился в реальности, в нормальном мире, где лето, ночь и луна, похожая на желток протухшего яйца.

– Я ребят хочу собрать, – заговорил снова морок.

Как же он был похож на того Капустина, с которым Вано впервые распил банку пива! Тот же скуластый пацан, высокий и костлявый, высокомерный и самый умный в их компании. Заводила и лидер.

– Каких, блин, ребят?

– Всех наших, – ответил морок. – Всех, кто разбежался. Нормальная же компания была, да? Мне нравилась. Вместе мы сила.

Он неожиданно оказался так близко, что Вано увидел застывшие льдинки на ресницах и еще увидел, что кожа на лице у Капустина покрыта инеем.

– Господи! – крякнул Вано изломанным голосом и начал медленно оседать на землю. – Господи, сущий на небесах, да святится имя твое…

– Смотри, что я нашел, – перебил Капустин, нависнув над Вано, став выше и больше, сросшись с ночью, накинув ее на плечи, будто плащ.

Он держал в руках шляпу, цилиндр. Она была целиком сделана из гвоздей, которые причудливо переплетались друг с другом, цепляясь шляпками, образуя высокую тулью и плоский верх. Поля цилиндра заканчивались толстыми концами гвоздей, загнутыми вниз. Несколько гвоздей торчали в разные стороны, будто неведомый мастер не знал, что с ними делать.

Впрочем…

Капустин небрежным движением головы смахнул с правого глаза подмерзшую челку, и она обнажила две дырки в его голове: одну над бровью, вторую – вместо глазного яблока. Кожа вокруг пустующей глазницы тоже замерзла и покрылась толстыми венозными наростами.

Вано разглядел еще несколько дырок, ранее не заметных. Он понял, чтó сейчас произойдет, и забормотал молитву своим старым новым голосом еще усерднее, еще торопливее, надеясь на чудо, хотя никогда до этого ни во что подобное не верил.

Капустин, будто позируя, поднял шляпу и надел ее на голову. Острие трехсотмиллиметрового гвоздя вышло из глазницы.

– Сидит как влитая, – хмыкнул Капустин, вперив в Вано единственный уцелевший глаз. – Классно смотрится, да? Меня всегда бесила дразнилка про шляпу, но потом я подумал и решил, что она – самая лучшая. Так же, как и для тебя, Фантомас, я приберег одну. Про уши. Помнишь ведь?

Внутри головы у Вано громко треснуло. А затем пришла боль.

Вано закричал, разом забыв все молитвы, которые и так толком не знал. Из горла хлынула кровь.

– Уши как клапаны, – хихикнул Капустин, приблизившись настолько, что кончик гвоздя, торчащий из глаза, царапнул Вано щеку. – Пошли гулять, дружище. Когда во всех окнах погасли огни, и все такое.

Загорел Выхин отвратительно, но при этом наслаждался ощущением зуда, колкостью сухого песка, забравшегося под одежду, легким головокружением. Все это как будто возвращало его к жизни, выхватывало из замаринованного состояния, в котором он пребывал последние годы.