После того как мама мне все рассказала, я упала на пол и плакала в ее объятиях, пока прошлое не стало потихоньку таять и я не вернулась к реальности. Я уже не чувствовала себя пятнадцатилетней, но и тридцатилетней тоже, — я была гораздо старше. И все же меня по-прежнему поражало, насколько большая часть моего детства застыла во времени после изнасилования, как много я потеряла. Только сейчас я осознаю, какую цену мне пришлось заплатить за честь быть его любимицей.

— Ты сказала, что он обидел тебя. Когда я спросила как, ты ответила, что он трогал тебя, что он взял тебя, — Соня крепче сжимает мою руку. Воспоминания причиняют ей боль. — Я долго не понимала, что это означает.

— Почему ты ничего никому не сказала? — спрашиваю я.

— Я сказала. В ту ночь ты заснула в моей постели, а утром проснулась и вела себя так, будто ничего не произошло. Стоило мне заикнуться о произошедшем, ты прогнала меня, обозвав дурочкой, — Соня поворачивается ко мне. — Я была сбита с толку и не знала, выдумала ли ты все или просто не хочешь говорить об этом.

— Я все забыла, — говорю я, отчаянно пытаясь вспомнить эту ночь и следующий за ней день во всех подробностях. — Все забыла. Я даже не помню нашего разговора.

— Ты винишь себя? — спрашивает она. — Ты же была его принцессой.

— Он чудовище, правда? — говорю я. Эти слова звучат так непривычно. — Вы все это знали, одна я не видела. Отказывалась видеть.

Обрывки воспоминаний о той ночи просеиваются сквозь мою память, как парящие в воздухе семена одуванчика. Не успеваю я задержаться на одном, как на меня налетают другие, отвлекая внимание от предыдущего.

— Когда я была маленькая, я ужасно боялась чудовищ, которые прятались под кроватью, — говорит Соня. — Но когда мои подружки начали описывать чудовищ, которых они воображали под своими кроватями, я поняла, что представляю себе нашего отца. Это он был чудовищем, которое так меня пугало.

Она отпускает мою руку, приподнимается на локте и подпирает голову ладонью. Ее волосы рассыпаются. Она пришла домой поздно и удивилась, увидев, что мы с мамой сидим в коридоре с лицами, искаженными от горя и потрясения.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает Соня.

— Не знаю, — честно отвечаю я. За одну неделю моя жизнь так круто изменилась. Я слишком иссушена, вымотана, слишком беспомощна, чтобы дать ответ. — Я до сих пор не все помню, — признаюсь я почти со стыдом. Хотела бы я знать, насколько далеко я зашла, стараясь уберечься от боли.

— Может быть, это хорошо, — раздумывает вслух Соня, снова укладываясь рядом со мной. — Мозг — вещь могущественная. Он знает, с чем мы не умеем справиться, а с чем сможем жить, — она сплетает свои пальцы с моими. — Что же еще отец ухитрился сделать с тобой, Триша, почему ты вдруг захотела все вспомнить?

— Знаешь, что самое ужасное? — мне трудно выговорить эти слова, сказать вслух то, что чувствую. — Я все еще люблю его. Я не могу связать свои воспоминания о нем с воспоминаниями о той ночи. Будто это произошло не со мной.

— У тебя раздвоение личности, — говорит Соня. — Так довольно часто случается после пережитого насилия, — она говорит медленно, словно раздумывая. — Ты отгораживаешься от какого-то события или ситуации, убеждаешь себя, что это было не с тобой. Защитная мера, инстинкт самосохранения.

— Ты тоже так делала? — спрашиваю я, впервые задумавшись, как ей удалось прожить жизнь, полную ужаса, в то время как я едва сумела пережить одну ночь. — Ты тоже раздваивалась?

— Иногда мне хотелось раздвоиться, — говорит Соня после долгой паузы. — Может быть, так было бы легче, не знаю, — она встает с постели и отпивает из стакана с водой, который принесла для меня. — Я впитывала все, что он творил со мной, и делала это своим.

— Откуда ты так много знаешь? — спрашиваю я, желая узнать, что с ней происходило все это время, пока ее с нами не было. — Когда ты стала такой умной?

— Я вовсе не умная, — произносит Соня. — Просто я занималась некоторыми исследованиями и набралась модных словечек.

Она протягивает мне стакан. Сделав большой глоток, я ставлю его на край стола рядом с кроватью. Горло саднит, будто его натерли наждачной бумагой.

— Ты должна ненавидеть меня за то, что было, когда мы росли. Тебе пришлось столько вынести, а я — я стояла рядом, невредимая.

— Иногда я думала, что ненавижу тебя, — признается Соня, и ее слова не удивляют меня. — Но не ты же била нас, не так ли? — она поднимает глаза к потолку, борясь со слезами. — Мы все сидели в одной лодке… Правда, с твоей стороны меньше штормило.

— Я обвиняла вас, — в свою очередь признаюсь я, и меня пронзает стыд. Соня с удивлением поворачивается ко мне. — Всех вас. Возможно, будь вы такими, как он хотел… Я чудовище? Как и отец?

Из меня рвется страх.

— Может быть, поэтому я была его любимицей? Почему он любил, — я почти давлюсь этим глаголом, — меня? Потому что я похожа на него?

— Так вот что ты думаешь? — спокойно спрашивает Соня. Она садится рядом со мной и берет мою руку в свои. — Думаешь, если у тебя был бы ребенок, ты бы избивала его так же, как он?

— А кто поручится, что нет?

— Ты, — Соня говорит это с такой определенностью, которая застает меня врасплох. — Ты сама делаешь свой выбор, как и отец сделал свой.

— Ты правда думаешь, что это так просто? — не в состоянии принять ее слова всерьез, я качаю головой. — Мы брели в темноте. Где же нам найти свет?

— Где угодно, — Соня перебирает пальцами покрывало на постели, избегая смотреть на меня. Есть что-то, чего она не рассказывает мне.

— А ты боишься? — я думаю о ее путешествиях, и до моего сознания доходит, что сестра говорит, исходя из собственного опыта. Она нашла свет в единственном месте, которое ей известно, — так далеко от нас, как только возможно. Она больше доверяет миру, когда смотрит на него через объектив фотокамеры, а не собственными незащищенными глазами.

— Каждую минуту своей жизни, — признается Соня. Она отворачивается от меня, давая понять, что разговор окончен. — Что ты собираешься делать? — повторяет она.

— Я не знаю, — отвечаю я. — Действительно, понятия не имею.

* * *

Когда я не сплю, то пропадаю в саду. У мамы позади дома растет множество цветов, и каждую неделю садовник приходит ухаживать за ними. Несколько недель тому назад там цвели тюльпаны, а теперь среди фруктовых деревьев и зеленой листвы распустились первые розы. Сбоку журчит маленький водопад — мама позволила себе устроить его, когда папа впал в кому. Вода падает на камни, ее шум заглушает мои мысли. Я сижу, любуясь красотой, доступной каждому, кто пожелает ею наслаждаться.

Все веточки розового куста переплетаются друг с другом, образуя великолепный орнамент. Как часто бывает в жизни, где изысканность, там и шипы. Вы уколетесь, если неосторожно дотронетесь до этой красоты. Люди часто ошибаются, когда, не видя картины в целом, думают, что могущество розы заключено только в ее цветке. Но шипы существуют для того, чтобы защищать розу.

Когда-то я тоже срезала колючки со стеблей, прежде чем составить букет. Теперь я вижу, что каждый цветок, чтобы цвести, нуждается и в добре, и в зле. Он должен быть сильным, стоять, подняв головку к солнцу, впитывая его лучи, которые понадобятся цветку, чтобы выжить, когда сгустится тьма.

Мне нравится оформлять интерьеры. Прежде всего нужно побольше узнать о людях, для которых работаешь, понять их до того, как создашь для них дом или офис. Потребности каждого человека уникальны, представление одного клиента о прекрасном для другого — просто катастрофа. Я привыкла подолгу выслушивать клиентов, вникать в их идеи о том, как должно выглядеть их обиталище. Дома, уединившись, я рассматривала различные цветовые схемы, подбирала один оттенок к другому, стараясь не выходить слишком далеко за оговоренные рамки.

Самым большим удовольствием был поход в магазин, когда требовалось соединить все детали мозаики. В одном месте я покупала современную картину, в другом — антикварную лампу, а потом связывала их между собой с помощью различных цветов и предметов. И всякий раз это безошибочно срабатывало. Мои клиенты поражались и говорили, что сами никогда не смогли бы этого сделать. Я всегда отвечала одинаково: