— Потому что ты лгала мне, — отвечает Эрик, который больше не в силах молчать. — Потому что я верил тебе.

«Ты тоже лгал мне», — хочу я крикнуть ему, стараясь удержать слезы.

— Ты говорил, что будешь любить меня, несмотря ни на что, — говорю я, бросая ему в лицо его же слова. Мне до боли хочется поколебать его веру в то, что семья — это всегда что-то прекрасное. Но я молчу, сохраняя нашу с матерью и сестрами тайну. Он никогда не узнает о невидимых шрамах, каждый из которых был когда-то открытой раной. — Думаю, мы оба лгали.

— Если ты так это видишь, — говорит он, — то нам не о чем говорить.

Мы в тупике. Возврата назад нет, отступать некуда. В голову не к месту приходит воспоминание детства, и я будто слышу отцовский шепот. Мы с соседскими детьми катались на велосипедах. Я еще не умела как следует кататься и все время падала; страх заставлял меня быть осторожной. Ребята дразнили меня, и я, обиженная, заплаканная, помчалась домой. Вбежав в дом домой, я влетела прямо в отцовские объятия. С особенной нежностью он вытер мои слезы и сказал:

— Ты замечательная, доченька. Не позволяй никому убедить тебя, что это не так.

— Наверное, ты прав, — говорю я, возвращаясь к настоящему. Я отворачиваюсь от Эрика и смотрю на женщину рядом с ним. Теперь я покажу ей, какова я на самом деле. — Мне не нужны его алименты. Я освобожу дом к концу месяца.

Я отодвигаю свой стул, готовая уйти. По пути к двери я оглядываюсь и вижу, что Эрик смотрит мне вслед. Я хочу сказать «до свидания», но не говорю.

* * *

Я там, где мысленно нахожусь всегда, — рядом с отцом. Я сижу около его кровати, его грудь вздымается и опускается вместе с респиратором. Я беру его руку в свои, его холод проникает в мое тепло и замораживает меня. Я надеялась на противоположное — он всегда был моим убежищем от бурь. Только с ним я чувствовала себя в безопасности. Когда твой корабль срывается с якоря, ты становишься жертвой прихотей огромного океана и не знаешь, куда он вынесет тебя, но все равно вынужден держаться.

— У меня никого не осталось, папа, — говорю я ему. — Я совсем одна.

Я жду и жду хоть чего-нибудь, что могло бы дать мне надежду. Какого-нибудь знака, который повел бы меня по нужному пути и привел бы к ответу на главный вопрос. Но моя дорога до сих пор не вымощена, и нет на ней знака, указывающего мне верное направление. История доказала, что события, которые подрывают устои твоей жизни, прячутся в таких тайниках души, что их даже вообразить нельзя, и всегда приходят неожиданно. Никакой компас не поможет избежать их, никакой набат не предупредит об их приближении. Они происходят, и ты должен сделать выбор: либо дать волнам поглотить тебя, либо бороться с ними, даже если при этом твои легкие заполнятся соленой водой.

— Я думаю, поэтому-то я и осталась, — тихо говорит Соня, входя в палату как раз в тот момент, когда я произношу слова, обращенные к отцу.

— Что ты здесь делаешь? — быстро спрашиваю я, смутившись, оттого что она меня слышала.

— Я работаю здесь, — напоминает она.

— Нет, не в больнице, — я обвожу рукой помещение: — Я имею в виду здесь, в папиной палате?

Она смущается не меньше меня, и мы обе настораживаемся. Соня оглядывается по сторонам, как будто ей не хочется отвечать. Но я не даю ей увильнуть.

— Ты пришла сюда навестить его? — спрашиваю я, заранее зная ответ.

— Да.

Сказать что-либо другое означало бы солгать. Она и не пытается, потому что я с детства знаю все ее уловки. Обычно я ловила ее на лжи и шантажировала, чтобы заставить дать то, что мне от нее было нужно. Боясь нашего отца, она всегда плясала под мою дудку. А теперь я раздумываю, не была ли и я сама марионеткой, чьи ниточки были видны всем, кроме меня.

— Что ты ощущала, когда он бил тебя? — осторожно спрашиваю я ее, охваченная стыдом. Я думаю о благотворительном завтраке, о благотворительности, направленной на защиту таких семей, как наша.

Соня отступает на шаг, готовая убежать. Это вопрос, который я никогда не задавала, не осмеливалась задать. Правда изменила бы образ отца в моих глазах. Он стал бы человеком, которому я не смогла бы верить. Даже когда я видела, как он бьет маму и сестер, я убеждала себя, что на самом деле это не он. Эти сцены были для меня как будто не совсем реальными. А еще я думала, что, возможно, мать и Марин с Соней и сами ведут себя неправильно. Если бы только они могли стать другими, более идеальными, он бы их не трогал.

— Я чувствовала себя так, будто от меня ничего не осталось, кроме отпечатка его руки, — говорит Соня, и ее шепот заглушает шум у меня в ушах. — Он владел мной. Я была лишь предметом, на который он изливал свою ярость.

— Так как же тебе удается жить без него?

Этот вопрос подсказан мне инстинктом. Я знаю, что Марин и Соне словно ампутировали ноги. Они учились ходить с протезами, часть их самих была насильственно у них отнята.

В ее взгляде мне видится что-то невысказанное. Тайна, которой она не поделится.

— Я просто стараюсь все забыть.

Девочка-подросток бредет по коридору, опустив руки. Ее горло сдавлено от рыданий, но их никто не слышит. Хорошо, что темнота скрывает ее грехи. Вокруг нее только воздух, но она не может вдохнуть его. Она задыхается, пытается припомнить свое имя, но не может. Она дотрагивается до двери, и та открывается. Другие двери закрыты перед ней и не дают ей убежища. Она входит в чистую ванную комнату, но света там нет. Она спотыкается в темноте больно ударяется головой. Даже в темноте она видит пятна крови на своих руках. Она включает свет, потом включает воду и смывает кровь. Взяв полотенце, она вытирает руки. Потом она кидает полотенце в раковину и зачарованно смотрит, как вода смывает кровь, крутится вокруг водостока, а затем исчезает из виду. Когда вода становится прозрачной, она плещет ею себе в лицо, пока не узнает лицо в зеркале.

Я отпускаю папину руку, и по моей спине пробегает холодок. Я обхватываю себя руками, стараясь согреться. Я не чувствую под собой ног. Мысли об Эрике, папе, Джии — призраках прошлой жизни — кружат вокруг меня. Я чувствую, что от меня ускользает власть над собственным здравомыслием, и меня пробирает дрожь.

— Эй, — говорит Соня, кладя свою руку поверх моей. — Что с тобой, Триша? — другой рукой она осторожно притягивает меня к себе. А потом — впервые в нашей жизни — мы меняемся с ней ролями. Она крепко обнимает меня. Наши сплетенные руки похожи на мост, способный обрушиться в любую минуту. — Сестренка, у тебя все будет хорошо.

Соня — сестра, которую я любила, потому что должна была любить. Все детство она ходила за мной, как щенок. Она смотрела на меня снизу вверх, что бы я ни делала. Никакая жестокость, на которую способны дети, не могла поколебать ее беззаветной любви ко мне. Она благоговела передо мной, и в ее глазах я не могла совершить ничего неправедного. Я не помню, как часто пользовалась этим своим преимуществом. Я потеряла счет случаям, когда воспринимала ее поклонение как должное. А теперь я понимаю: сколько бы я ни убеждала себя, что ей повезло иметь такую сестру, как я, мне повезло не меньше.

— Не будет, — шепчу я, уверенная в обратном. Я кладу голову Соне на плечо; силы, которые мне удалось обрести с годами, покидают меня. Мой отец, моя опора умирает, и единственный человек, кто поддерживает меня, — маленькая девочка, которая, как я думала, никогда не научится стоять на ногах.

— Нет, будет, — говорит она, подчеркивая каждое слово, — потому что ты самый сильный человек из всех, кого я встречала.

— Ошибаешься, — мне розовые очки больше не помогают, и я хочу, чтобы с ними рассталась и она. — Посмотри на меня. Посмотри на меня, — от моих слез ее плечо намокло. — У меня ничего не осталось.

— У тебя есть ты, — говорит она категорично. — Ты заставляла нас играть, как бы плохо нам ни было. Ты скрепила нашу развалившуюся семью, — она немного отстраняется и смотрит мне в глаза. Ее собственные глаза влажны от слез. — Ты заставила меня поверить, что жить стоит, как бы мне ни хотелось умереть.