– Ты давно играешь в «GRIM»?
– С двадцати двух лет, почти три года. До этого несколько лет работал подмастерьем. Раздавал листовки на улице, приводил в порядок сценические костюмы труппы. В это же время изучал актерское мастерство, читал книги и анализировал спектакли. После каждого представления актеры и такие же новички, как я, собирались в гримерке и разбирали спектакль на маленькие детали. Наш художественный руководитель никого и никогда не отпускает без разбора полетов. Я изучил основы профессии – сначала учился на чужих шишках, а потом начал набивать свои. В сумме это дало большой опыт и багаж знаний, при этом профильного образования я так и не получил.
Том перестал смаковать слова, растягивать их. Когда он рассказывал про детство, я чувствовала тепло (несмотря на упоминание о смерти матери). Да, момент со смешком про отца все еще удивлял, но вскоре я поняла, что он был рожден детской озлобленностью маленького Тома Харта. Отец запрещал ему заниматься театральным искусством, хотя мальчик жил им. До боли знакомая история, которая оставляет незаживающую рану на сердце. Я знала это по собственному опыту.
А когда мы заговорили о «GRIM», с выразительной и спокойной речь Тома поменялась на быструю, как у моей подруги Джейн. Актер был все так же весел и свободен в своей речи, но его предложения напоминали мраморные скульптуры – подготовленные и высеченные несколько лет назад.
– Вот, примерно так все происходит, – бодро сказал Том и замолчал.
– Можно нескромный вопрос? – с осторожностью поинтересовалась я, глядя на ежедневник: его обложка из искусственной кожи стала теплой от соприкосновения с моими коленями. Я прожигала взглядом фразу, которая вызывала на моей коже мурашки каждый раз, когда я бросала на нее взгляд.
– Да, – все так же энергично ответил Харт.
– Что значит татуировка на твоей шее?
Том задумался. До этого ответы на вопросы выстреливали из него, как шарики из тренировочной машины для пинг-понга. И вдруг – непривычная, давящая тишина.
– Ничего, абсолютно ничего.
– Но она у всех актеров театра. Это наводит на мысли.
– На какие? – сухо спросил Том.
– Простое человеческое любопытство. – Я улыбнулась, желая показаться глупенькой девочкой. Во время интервью я никогда не давила на героев грозным басом (а он у меня был, уж поверьте). Я только легонько подстегивала их, придавая голосу мягкость и бархатистое звучание. Том напрягся после вопроса о татуировке, поэтому я замурлыкала, как котенок.
– Ну, раз любопытство, – саркастично хмыкнул Том. – Эта татуировка – неофициальный логотип театра. Его не встретишь ни на флаерах, ни на афишах. Его придумал один из первых актеров театра как отличительный знак актеров «GRIM». Ничего особенного в нем нет.
Чем больше я разговаривала с Томом, тем сильнее во мне крепла мысль, что театр на Пикадилли, как сказала Джейн, здание с привидениями. Отличительный знак? Как у овец? Чтобы, не дай бог, другой художественный руководитель не увел к себе?
Отбросив мысли об овцах, я вернулась к простым и необязывающим вопросам. Атмосфера разговора накалилась, и ее следовало остудить.
– В вашем театре работают только мужчины. Почему? Что за дискриминация полов?
– О, никакой дискриминации нет. Это снова отличительная черта «GRIM». Мы не хотим быть такими же, как остальные театры Лондона и Великобритании. Возможно, даже мира. А девушек нам всегда хватает в зрительных залах. Ты когда-нибудь была на наших спектаклях?
– Нет, – сконфуженно заметила я и непонятно почему почувствовала себя обделенной. Раз я никогда не ходила на представления в мистический театр, который был полон притягательных мужчин разных возрастов, значит, это я не в порядке. Глупая мысль, согласна, но все же она посетила меня.
– Зря, – мягко заметил Том, – на каждом нашем спектакле – аншлаг. И в основном среди зрителей девушки. Парни нас не очень любят.
– Поклонницы сильно осаждают? Обычно молодым и популярным юношам тяжело живется.
– Знаешь, Сара, между актерами театра и актерами кино есть одна большая разница. И она заключается в публике. Не знаю почему, но у нас она более спокойная. Девушки уважают нашу частную жизнь, – спокойно заметил Том. – Но, если бы мы одновременно играли на сцене и снимались в кино, кто знает… может, и у меня появилась бы парочка назойливых фанаток, тыкающих телефоном в лицо.
Харт замолчал, а я посмотрела в окно и вздрогнула. С улицы на меня взирал черный ворон. Он сидел на водоотводе и, чуть наклонив голову, сверкал белесыми глазами. Слепой, ужаснулась я.
Я никогда не пугалась этих птиц (Лондон научил относиться к ним, как к королевской чете). Но появление слепого падальщика именно во время интервью вызвало внутри неприятное чувство, будто из-за этих жутких глазниц кто-то наблюдал за мной из потустороннего мира. Птица выглядела необычно: казалось, она прислушивалась к биению моего сердца, представляя, как будет разрывать его клювом, когда я умру.
– Сара? – послышался голос Тома в трубке.
– Да-да, я тут. – Я отложила ежедневник и отвернулась от окна, чтобы не видеть черную птицу.
«А фантазии тебе не занимать, дорогая», – про себя усмехнулась я.
Ворон пару раз каркнул и, громко хлопая крыльями, улетел. В этот момент я пожалела, что не закрыла окно. Резкие звуки нарушили тишину, после чего она перестала быть успокаивающей и стала тревожной. Теперь даже ненавязчивый и легкий шум ветра за окном создавал атмосферу приближающейся гибели.
Что и говорить, кажется, фильмы ужасов на меня плохо влияли. Ни с того ни с сего я начала видеть чертовщину в обычном природном явлении – ветре.
– А что ты испытываешь, когда выходишь на сцену? Страх, волнение, радость? – стараясь успокоить разыгравшееся воображение, я переключилась на интервью. Кажется, молчание затянулось не больше чем на пару секунд, но мне оно показалось чуть ли не десятиминутным перерывом.
– Наверное, все перечисленное. Каждый спектакль – это симбиоз разнообразных чувств, – все так же спокойно ответил Том. Он говорил со мной будто из другого мира. Пока я сидела и ежилась от каждого шороха, актер пребывал в умиротворении с собой и с миром.
– Например?
– Страх провалиться, волнение перед встречей со зрителями, радость от осознания, что сегодня ты выложился на все сто. Не передать словами что такое – играть спектакль и становиться другим человеком. Во время работы забываешь, кто ты такой. Все плохое уходит, а на его место встает роль. Твоя роль. Твой персонаж. Я всегда забываю себя настоящего, когда выхожу на сцену. Еще бывают особые моменты творческого прозрения. Редко, очень редко. Но бывают. Это когда кажется, что изображенная эмоция на твоем лице и отраженная в голосе – идеальная. Как бы это описать…
Том задумался, подбирая нужные слова. И когда он произнес их, я вспыхнула, как зажженная свеча.
– Это чувство испытывают двое по уши влюбленных друг в друга людей, когда остаются наедине в темной комнате, в которой единственная мебель – это кровать. Ощущение полета, радости, азарта.
– Ого, даже так.
– Только не цитируй эту фразу в статье, пожалуйста, – вдруг сказал Том. – Это очень личное.
– Хорошо, – я собралась с духом, понимая, что пора наносить следующий удар. Он был готов к очередному вопросу.
– А кто содержит театр «GRIM»?
– В смысле?
– Кто ваш инвестор? Насколько я знаю, правительство не финансирует вашу деятельность.
– Мы живем на сборы со спектаклей.
«Это невозможно», – подумала я. Но голос Тома дал понять, что актер не хочет и не будет говорить на эту тему. Со мной такое происходило впервые – я уже расположила к себе героя интервью, но не могла добиться от него ответов на самые важные вопросы. Это злило, но единственное, на что я была способна, – поджать губы и ждать следующего подходящего момента для маленькой атаки.
Мы с Томом напоминали игроков пинг-понга. Только классическая игра превратилась в атаки одного человека – я была нападающей, а Харт отбивался. Я делала замах ракеткой, с силой ударяла по маленькому оранжевому мячику, грозясь разгромить противника в пух и прах, но в самую ответственную секунду Том отбивал подачу, и я снова оставалась в позорном проигрыше. Все классические вопросы, которые я задавала актеру, были пусты и неинтересны.
