Отец встретил веселый и немного постаревший.
– Роднульки мои приехали!
– Дедушка, мама опять всякой ерунды накупила, а килки не купила, – заябедничала Дарька.
– Вот и будете все сами есть. И пока не съедите, не отпущу! – пошутил отец.
Алле вспомнился Щукин, седой и несчастный (ведь так и не позвонила в собес!). Да что там Щукин. Отец стареет не по дням… Сколько-то ему еще осталось?
У Аллы пересохло во рту, надо сахар измерить. Диабет дело привычное, и все-таки.
– Пап, давай на кладбище сходим?
– Сейчас, что ли? Давай, только вот сейчас склад твой продовольственный определю куда-нибудь. В холодильник-то все и не влезет!
Во дворе пахло прелой прошлогодней травой, детством и грустью. Каким большим был сенной сарай! Просто дворец, другая страна! А сейчас покосился, почернел, изменившись до неузнаваемости. Как же было здорово пробраться рано утром в окошечко под крыльцом и найти там свежее, еще теплое белое яичко! А потом бабушка кричала:
– Алефтина! Завтрекать!
И Алла вбегала в дом, где вкусно-вкусно пахло разваристой пшенной кашей со сливочным деревенским маслом, приготовленной на керосиновой плитке, от которой тоже шел неповторимый запах. Зачем так хотелось скорее повзрослеть?
Иван вернулся из дома за второй партией пакетов, Дарька уже трепала «египетского» Васю и тот не сопротивлялся нисколько, хотя вряд ли ему нравилось висеть в такой немыслимой позе…
– Дашенька, не целуй его, у него наверняка опять какие-нибудь сопли, а этот птичий грипп опять всюду ходит!
– Ну, ма-ам! Он же соскучивается больше меня! И какая он тебе птица? У него же крыльев нет!
– Не смотри, что он без крыльев, зато хвост какой! Вася у нас орел просто! И своих крыс всех перетаскал, и соседских. Егоровна вчера ему рыбы принесла. Ходила рыбачить с утра, мелюзги наудила, говорит, свою дармоедку кормить не будет, – сказал отец.
– Иван, мы тут на все выходные останемся, я позвоню, когда нас забрать. – Отошла в сторону Алла.
– Хорошо, а в агентство мне позвонить или вы сами?
Безмятежная улыбка слетела с Аллиных губ.
– Конечно, я сама. В офисе, пожалуйста, усильте контроль. Все ключи от сейфов сдайте под охрану. Все! И сервер отключите на выходные. Ничего страшного не случится за два дня, меньше спама.
– Ладно! Может мне остаться? – с надеждой на отказ проговорил Иван: они с Натальей, Аллиной маникюршей договорились поехать на пикник на озеро, Алла об этом уже знала. И она, конечно, его надежды оправдала.
– Не думаю, что в этом есть необходимость.
«Тойота» скрылась в облаке пыли. Пригретая солнцем дорога в момент просохла, на пригорках раскрылись звездочки мать-и-мачехи, и думать об опасностях не хотелось. Но и «подумать об этом завтра», как Скарлетт, тоже было нельзя. Сейчас они сходят на кладбище, и Алла все решит.
– Рота, подъем! Стройся! – скомандовал отец.
– Айнс, цвай, драй! – зашагала Дарька. – Песню запевай!
– Когда на кладбище идут – песни не поют!– сказала Алла.
– Ты чего-то грустная, дочка, случилось чего? На работе проблемы?
– Да, пап, все как обычно, но, правда, грустно что-то…
– Не грусти, а то нос будет расти! – отец прихватил Аллу за кончик носа, и Дарька рассмеялась, а на Аллу вдруг накатила волна жалости к себе, в носу защипало, жутко захотелось плакать. К своему стыду, она давно уже поняла, что причина всех ее редких слез – одна. Жалость к себе. Не сдала экзамен по вождению с первого раза, изменил муж, даже умерла мама… Жалко себя… Как же Я теперь без нее буду жить? Не хватало еще пустить слезу прямо сейчас, и чтоб отец из-за нее расстроился…
Алла тоже попыталась посмеяться и ее непонятный звук вполне сошел за смех из-за прижатого носа…
На сельском погосте как всегда каркали вороны, хотя, может быть, это были и грачи, пахло сыростью и краской. Почему-то в деревне был обычай именно перед Пасхой прибираться на могилках, красить оградки. Яркими лопухами пестрели искусственные букеты, а рядом с разрушенной церковью, с укором смотревшей на проходящих сохранившимися глазами фресок, расцвело чудо-дерево. Какой-то умелец сварил из железных труб дерево, выкрасил его в белый со штрихами цвет, под березу, и каждая ее ветка заканчивалась разноцветным букетом.
– Красиво, правда? Хочу и матери такое же поставить.
– Не знаю, пап. Она ведь ничего лишнего не любила. Безвкусно для нее, она бы, наверное, не порадовалась.
– А я бы на ее месте порадовалась! – заявила Дарья. – Смотрела бы с небес и радовалась, до неба же высоко, она наши тюльпаны, наверное, и не видит.
На эту Пасху Алла выбраться в Родино не смогла. «А может быть, не захотела?» – спросила совесть. Нет, все-таки не смогла. Именно в те выходные она лично следила за приладкой машин на производстве и сверяла цветопередачу.
На плите рядом с памятником стояла старая граненая стопка с букетиком мать-и-мачехи. На полу, именно на полу – отец настелил в оградке деревянный пол – было насыпано пшено. Отец заботливо протер памятник тряпочкой, сел на скамейку.
– Вот, мать, привел тебе гостей.
– Бабушка, я маму слушаюсь, с няней почти не ругаюсь, не ем цветные йогурты, а кушаю творогу. Алла присела на корточки перед могилкой, выпалывая прошлогодние остаточки растений из пушистого мха. Крокусы набрали жирненькие бутоны, но на кладбище, наверное, из-за недостатка солнечного света они зацветали намного позднее. Как сейчас здорово было бы поговорить с мамой! Рассказать ей о своих тревогах! Как не ценила она раньше эту возможность!
– Тут у нас дворянское захоронение решили благоустраивать, – сообщил отец. – Денег выделили даже из бюджета.
– И что будет?
– Будет дворянский некрополь. Видишь, потомок объявился из Америки. Его в Интернете наша библиотекарша отыскала. Готов приехать. Если в собственность отдадут – отремонтирует усадьбу, а потом и церковь, ее ведь они, Лопатины, и строили.
– Ну, а наши?
– Что наши? Бывший председатель баню разбирал. У него под углами мраморные плиты-то лежали. Ничего, достал, на место приволок. Сына из города вызывал, с ним и его друзьями-амбалами волокались. И ведь надо же, ни одной царапины на мраморе-то. Хорошо, что никого на их месте, Лопатиных, не закопали. Восстановили могилы, привезенным песком все засыпали, «Камаза» два осталось – всем разрешили брать. Видишь, чисто-то как!
Кладбище в Родино, кстати, всегда было чистым, следили не только за своими могилками. Алла помнит, как вместе с дедом и бабушкой они ходили «драть чапыжи».
– Все-таки понимать начали, что история-то России не с семнадцатого года идет.
– Мам, давайте домой пойдем!
Алле хотелось побыть в этом покое еще хоть немного. Она, сама не признаваясь себе, все так и откладывала звонок в агентство.
– Ладно, пойдемте.
– Да бегом, а то я забыл мешок с сухим кормом в кухне на полу, сейчас его ваша Руча вскроет.
Ручка была своенравной, интеллигентной и, видимо, хороших кровей. Чисто-белая, пушистенькая, с королевской осанкой. Никто и не узнал бы в ней сейчас тощую длинную кошчонку с лишаем на шее и ободранным хвостом. Ее непутная мамаша, которую бросили дачники, окотилась в старом сарае и вывела котят миру, когда они уже взросленькие, с глазками, беленькие, резвые и дикие шарахались от людей, даже если их хотели покормить. Два котенка оказались котами, и их взяли соседи, а Руча уже с наступлением морозов стала выходить и орать под окнами. Однажды, когда Алла с девчонками были в деревне, кошка, видимо, окончательно замерзнув и оголодав, зашла на крыльцо и стала орать. Именно орать, потому что на мяуканье ее дикий ор никак не был похож. Ее пустили в сени, накормили молоком. Алла заметила на ее шее лысые пятна.
Лишай. Такой же был у Васи. В доме нашлась мазь и, втроем удерживая дикарку, они намазали ее вонючим лекарством. Кошка наелась и спряталась в сенях, каждый свой выход с требованием пищи оглашая ором. Вот тогда-то они ее и назвали Оручкой. Даже через несколько дней, как рассказывал отец, бедное животное не могло поверить, что еды теперь столько, сколько надо, и ела торопливо, жадно и очень много. По телефону он сообщил, что теперь зовет ее не Оручкой, а Жручкой. А еще через несколько дней обнаружилось, что на улицу выходить она боялась, чтобы не потерять крышу над головой, и для туалета эта обжора выбрала старую кладовку, где стояла прабабушкина швейная машинка «Зингер». Отец опять жаловался по телефону на дикарку.
