— Много ваша натура чего допустила, — жестко обрывает его Валя Денисов.

— Допустит и это. Вы нам так и не сказали, где спрятаны остальные вещи с кражи. Ну-ка, вспомните.

— Не знаю! Пропади я совсем, не знаю! — отчаянно кричит Шершень, прижимая руки к груди. — Ванька прятал! Ей-богу, Ванька!

Он вдруг медленно сползает со стула и становится на колени. Вид у него омерзительный. Слюнявый рот перекошен, а по толстым, угреватым щекам пробегает по слезинке.

— Да встаньте вы, Шершень, — брезгливо говорит Кузьмич. — Ну, сколько можно на колени бухаться? Вы не в церкви, тут грехи не замолишь. Так что вставайте, вставайте, хватит.

Шершень, громко всхлипывая, нехотя поднимается с пола и, отряхнув брюки, снова усаживается на стул.

— Меня нельзя в тюрьму, граждане начальники, — продолжает отчаянно канючить он. — Гуманизм не позволит. Моя родная власть. Мне старушку-мать кормить! И сестру совершенно больную, с малым ребенком брошенную. Пропадут они! Ей-богу, пропадут! А я безопасный! Если Ванька в тюрьме будет, я до чужого пальцем не дотронусь! Кого хотите спросите! Я вам тыщу свидетелей и всяких поручителей приведу! Желаете? Мигом приведу!

— Ладно. Хватит, — решительно и сердито объявляет Кузьмич. — На этом пока кончаем.

Он вызывает конвой, и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит ноги и не перестает жалобно подвывать.

Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся полученной информацией. По главным пунктам наши данные совпадают. Кражу совершили двое, Гаврилов и Шершень, невольный «подвод» дал им вечно пьяный Олег Брюханов, поведавший во всех подробностях о своей тяжбе с сестрой и о находящихся в квартире ценностях и картинах. Насчет убийства во дворе и подброшенной перчатки Шершень ничего не знает. Это похоже на правду, Гаврилов лишнее болтать не любит.

— Ну, ловок этот Гаврилов, — качает головой Кузьмич. — Ишь чего с перчаткой придумал. И ведь сразу сообразил, мгновенно. Но и ты, Лосев, молодец, — обращается он ко мне. — До сознания его дошел. Вот у тебя это иной раз отлично получается.

Очень мне приятна похвала Кузьмича. Я только вида не подаю, как мне это приятно.

Тем временем в кабинет заходит Петя Шухмин, возбужденный, вполне, видимо, здоровый и очень этим обстоятельством довольный. За ним идет и Виктор Анатольевич, наш следователь. Петя, наверное, куда-то за ним ездил. Валя Денисов рассказывает о задержании Гаврилова и Шершня, а я — о своей командировке. Отчет мой занимает немало времени.

— Шпринц — это большая удача в деле, — замечает Виктор Анатольевич по ходу моего рассказа. — И дальше пригодится.

Когда я кончаю, Кузьмич, вздохнув, говорит:

— Ну что ж, милые мои, кражу мы, можно сказать, раскрыли. Как вы полагаете, Виктор Анатольевич, раскрыли мы ее?

— Полагаю, что да, — улыбнувшись, отвечает тот и добавляет: — Придется ее снова выделить в отдельное производство. Заканчивать надо дело и передавать в суд. Только сперва надо найти, конечно, остальные вещи и картины. Тут я думаю… — Помедлив, он оборачивается ко мне: — Вы, Виталий, завтра допросите Гаврилова официально. По моему поручению. У вас с ним, видимо, хороший контакт установился. Надо добиться, чтобы он сказал, где остальные вещи. И потом, если он пройдет свидетелем по делу об убийстве, это будет удача. И конечно, надо найти ту женщину, в красном пальто, — обращается он к Кузьмичу.

— Найдем, — кивает тот. — Сегодня же постараемся.

— И все-таки самое главное, — говорю я, — можно сейчас твердо сказать: в кафе я встречался именно с Львом Игнатьевичем. А назвался он Павлом Алексеевичем. И забеспокоился, когда я слишком близко, на его взгляд, подобрался к Купрейчику. Тут у меня уже никаких сомнений нет. И в убийстве Семанского замешан этот Лев Игнатьевич, он организатор.

Все это я говорю горячо, даже запальчиво, словно кто-то спорит со мной, не соглашается. Между тем, все присутствующие со мной согласны. А Кузьмич задумчиво добавляет, по привычке раскладывая по столу свои карандаши и не отрывая от них глаз:

— Это убийство тянет на какое-то крупное хозяйственное дело, милые мои, — он поднимает голову и смотрит сперва на меня, а потом и на Виктора Анатольевича.

— Очень похоже, — соглашается тот. — Вообще пора, мне кажется, ОБХСС подключать, настало время. Наметилось уже несколько интересных фигур. Смотрите, — Виктор Анатольевич придвигает к себе лист бумаги и начинает называть имена и записывать их. — Пока в порядке выявления, — предупреждает он. — Значит, Семанский. Он убит. Потом этот самый Лев Игнатьевич. Дальше — Шпринц, Ермаков, это все там, в Южноморске. Да! Еще в Москве — Купрейчик.

Виктор Анатольевич каждое имя обводит квадратом и соединяет их пунктирными линиями, возле каждой из них ставя вопросительный знак и при этом поясняя:

— Функциональные связи тут пока точно не установлены. А скорей всего, некоторые звенья нам вообще неизвестны.

— Вы пока что и второго Ермакова запишите, — говорю я. — Василий Прокофьевич, двоюродный братец Гелия Станиславовича, в филиале его магазина трудится, на рынке. Прохвост, мне кажется, великий, может, даже почище Гелия.

— Запишем, запишем, — охотно откликается Виктор Анатольевич и, сделав пометку, замечает: — Все это должен изучить специалист, аккуратно и осторожно. Виталий, — обращается он ко мне и указывает на потолок. — Там, кажется, один крупный мастер на этот счет есть.

Виктор Анатольевич имеет в виду Управление ОБХСС, расположенное этажом выше нас.

— Там не один мастер, — улыбаюсь я.

— Это я и сам знаю, — говорит Виктор Анатольевич — Но я имею в виду одного вашего знакомого. Помните, мы с ним сотрудничали недавно по одному делу? Очень хорошее впечатление тогда оставил. Как его фамилия, забыл?

— Албанян? — спрашиваю я.

— Вот, вот. Введите его пока в курс дела. А мы потом небольшое совещание межведомственное, как всегда, соберем. Не возражаете, Федор Кузьмич? С вас, можно сказать, все началось, вы и решайте.

— Все правильно, — соглашается Кузьмич. — И Купрейчик-то этот самый не последнюю роль играет во всем деле, если из-за него такая схватка завязалась. Шутка? На убийство даже пошли.

— Золотая курочка, — насмешливо говорю я.

— Интересно знать, что она несет, — вставляет Петя.

Валя, как всегда, помалкивает и только под самый конец вдруг говорит:

— Можно предположить, что к Музе этот самый Лев Игнатьевич и заходил Возможно, хотел узнать, где Чума, куда пропал.

— Вполне возможно, — соглашается Кузьмич. — Таким образом, путей у нас к нему три: через Купрейчика, через Совко и через Музу. Кто-нибудь из них да должен знать, как до этого Льва Игнатьевича добраться Очень он нам нужен.

— Но ни Купрейчик, ни Совко так просто адрес его не назовут, — с сомнением говорит Петя. — Их заставить надо.

— Само собой, — снова соглашается Кузьмич. — Тут, милые мои, что-то придумать придется.

— Только учтите, — замечает Виктор Анатольевич, — у нас против этого Льва Игнатьевича нет ни одной улики. Обратили внимание? Ни одной. Выходит, арестовывать его сейчас нельзя. А потому и тревожить не рекомендуется.

— Все правильно, — Кузьмич задумчиво перебирает карандаши. — Тревожить не будем, а вот работать вокруг будем. Тогда появятся и улики. И идти пока что надо всеми тремя путями. И вообще давайте, милые мои, разворачиваться. Сделаем так, — он оставляет свои карандаши, и голос приобретает знакомую нам твердость: — Давай-ка, Шухмин, привези сюда Музу, Да побыстрее. Ты, Денисов, отправляйся за той женщиной в красном пальто. Разыщи ее непременно, без нее не возвращайся. Ну, а Лосев отправится к коллегам в ОБХСС, — заключает Кузьмич. — Выполняйте, милые мои. Время терять нельзя. Вон уже полдня и так прошло.

Все поднимаются со своих мест. Виктор Анатольевич прощается с каждым и уславливается о новой встрече Впрочем, никто сейчас не может предсказать, когда она потребуется.

Да, дело приобретает новый, неожиданный оборот. И контуры его начинают обрисовываться все явственней.